Фальконер

— Она воняет, — пробормотал Петух. Он поднес книгу к носу и теперь фыркал, принюхиваясь. — Он сунул ее себе под яйца! И теперь она воняет. Святое Писание воняет его мерзкими яйцами. Все воняет — и Книга Бытия, и Исход, и Левит, и Второзаконие.

— Заткнитесь же! Заткнитесь, — приказал Тайни. — Тому, кто откроет рот, я запрещу целый день выходить из камеры.

— Но… — начал Петух.

— Один, — оборвал его Тайни.

— То же мне, святоша! — сказал Рогоносец.

— Второй, — устало проговорил Тайни.

Петух прижал Библию к груди, как некоторые прижимают к груди шляпу при виде флага. Потом высоко задрал голову, и полуденное августовское солнце осветило его лицо. Теннис скулил:

— Честное слово, не помню. Если б помнил, сказал бы. Если б знал, кто виноват, убил бы его.

Врач еще долго мучил несчастного Тенниса, но потом все же выписал ему рецепт. Затем он проверил остальных и отметил их имена галочками в своем списке. Фаррагату хотелось есть, он посмотрел на часы и обнаружил, что проверка заняла уйму времени. Ужин закончился час назад. Тайни о чем-то спорил с врачом по поводу списка. После того как Рогоносец украл Библию, Тайни запер камеры, и обитатели блока Д теперь стояли совсем голые, ожидая, когда наконец можно будет вернуться к себе и одеться.

Лучи заходящего солнца, проникающие в тюрьму, напомнили Фаррагату о том, как однажды он несся на лыжах по зимнему лесу. Подобно деревьям в лесу, решетки отбрасывали длинные тени; вдобавок здесь, в тюрьме, царила атмосфера тайны и величия — как на древних гобеленах с рыцарями и единорогами, когда — несмотря на покой и безмолвие — чувствуется, что вот-вот произойдет нечто непредвиденное. Мерцающий свет, пыль, посверкивающая в его лучах, тени на полу породили в сознании Фаррагата образ скорбящей женщины под вуалью в пустой церкви. Но в чудесном зимнем лесу воздух был словно пропитан какой-то непередаваемой новизной, тогда как здесь, в тюрьме, Фаррагат не ощущал ничего, кроме отвратительной вони своего давно не мытого тела, да еще тупой злости оттого, что они были обмануты. Они были обмануты. Они обманули сами себя. Происходящее в «Стене» — почти все это знали — вселяло надежду на бунт, на возможные перемены, и вот все потонуло в спорах о триппере, Библии и ремешках для часов.

Фаррагат чувствовал себя бессильным. Никакая девушка, никакая задница, никакой рот не смогли бы сейчас заставить его вялый член встать. Но он совсем не ощущал радости от того, что ему наконец больше не хочется секса. Вечерний свет, проникавший в камеру, был бледным и белесым, такой белесый свет льется из окон на картинах тосканских художников, последний свет уходящего дня, однако именно он помогает зрительному нерву, который отвечает за нашу способность различать цвета, увидеть то, что мы не видели раньше. Обитатели блока Д, нагие, уродливые, вонючие, униженные каким-то клоуном в грязном костюме и не менее грязной шляпе, вдруг показались Фаррагату в этом белесом свете настоящими преступниками. Никакие лишения и жестокость, через которые им пришлось пройти в юности — голод, жажда, избиения, — не могут оправдать совершенных ими убийств и краж, их всепоглощающих извращенных пристрастий. Их души никогда не очистятся. Конечно, наказание, которое им назначили, было слишком грубым и жестоким откликом, однако оно служило отличной меркой их таинственного падения. Глядя на этих людей в тусклом вечернем свете, Фаррагат понял, что Рай навсегда для них потерян.

Наконец они оделись. Было уже темно. Петух закричал:

— Жрать! Я хочу жрать!

Остальные начали вторить ему.

— Ужина не будет, — объявил Тайни. — Кухня закрыта на ремонт.

— По Конституции у нас есть право на трехразовое питание, — завопил Петух. — Мы добьемся приказа о доставлении нас в суд. Добьемся двадцати приказов…

Потом он заорал:

— Телевизор! Хочу смотреть телевизор!

К нему присоединились остальные.

— Телевизор сломался, — сказал Тайни.

Тут же догадавшись, что он врет, заключенные стали кричать еще громче, и Фаррагат, вконец измотанный голодом и всем, что происходило вокруг, вдруг ощутил, что постепенно погружается, причем без всякого сопротивления, в апатию, которая была самым ужасным из всех способов уйти от реальности. Сведя плечи, опустив голову на грудь, он все больше увязал в этом гадком, отвратительном бездействии. Он был способен только дышать. Громкий гул голосов словно сталкивал его в пропасть, звуки напоминали сладостный, хотя и опасный, наркотик; Фаррагату казалось, что его мозг сейчас похож на пчелиные соты, которые разъедает какой-то странный растворитель. Петух поджег свой матрас, принялся дуть на пламя и просить остальных передать ему побольше бумаги, чтобы огонь не угас. Но Фаррагат его почти не слышал. Обитатели блока Д передавали ему туалетную бумагу, стопки объявлений и письма от родных и близких. Петух с таким жаром дул на огонь, что у него выпали обе челюсти — и верхняя, и нижняя. Сунув их в рот, он закричал — до Фаррагата едва доносился его голос: