Фальшь истины

Весь сморщился, махнул рукой:

– Знаю, знаю!

– Ваш отец вошел в литературу с такой фамилией? Боже мой…

– Бросьте! Да кто сейчас помнит, что Ахматова на самом деле – Горенко?!

– Я.

Его веселые – краешками кверху – губы расползлись:

– Ну да, этого уже больше, чем достаточно!

Это упорное нежелание понять, словно колючий свитер, заставляет меня подергиваться.

– Стыдно ведь носить такую фамилию!

– Стыдно? – кажется, он даже не притворяется. – Вот еще! Почему это – стыдно? Не Берия же, в конце концов! Чем вам так не нравится Ахматова?

Я прижалась к подоконнику, вцепилась в него:

– Боже… Вы любите Марину, и допускаете, что может нравиться Ахматова?!

Оглянувшись на горячечную Олеськину постель, Митя понизил голос:

– Тише, что вы так распалились? Девочку разбудите. А что такого ужасного в Ахматовой? Я-то не особо, но ведь многие любят ее стихи.

– Но не те, кто понимает Марину!

Его лицо внезапно сделалось старше.

– Вы точно, как мой отец, – проговорил он устало и даже раздраженно. – Он признает в литературе только себя самого, а остальных ненавидит. С такой злобой говорит о каждом… О живущих особенно. Вот поэтому он никогда в жизни ничего хорошего не напишет. До сих пор не написал… Нечем потому что.

Подхватив свою студенческую сумку, Митя ловко закинул ее на плечо, и направился к двери, наспех приложив ладонь к Олесиному лбу.

– Между прочим, мне уже двадцать восемь, так что не воображайте, будто можете учить меня жизни, – пробурчал он, обуваясь.

Поглядел снизу, но так, что я ощутила (почему?!) его превосходство.

– Учить? Вас? Боже мой, я и не собиралась!

– А что же вы только что делали? – Митя слишком громко звякнул металлической обувной ложкой о крючок. – Воображаете, будто вы одна знаете, как читать и что читать? А мне вот никогда не нравилось то, что я обязан был прочесть, или то, что все читали. Я Дюма, между прочим, в детстве даже не открывал… И запретить мне что-то читать, если я хочу, тоже никто не сможет.

Уже выпрямившись, он устремил на меня маленькие сгустки гнева, в которые вдруг превратились его глаза. Мой взгляд невольно метнулся к книге «Герои Эллады», оставшейся раскрытой на письменном столе. Вот он – юный воин, увлекшийся битвой настолько, что прорвался сквозь века! Впрочем, не такой уж и юный, как выяснилось…

– Много читавший не может быть счастлив…

– Да? Наверное… Тогда умный вообще не может познать счастье. А вы много читали?

– Видимо, достаточно.

– Достаточно – для чего? Чтобы не быть счастливой? Вы этого боитесь?

Он смотрел в упор. Пустоты отроческих глаз…

То, что я отвела взгляд, кажется, было понято им неправильно. Смягчившись, наш доктор проговорил почти ласково:

– Странный получился визит к пациенту. О литературе я на вызовах еще не разговаривал. Хотя поболтать я люблю… А что, если я загляну к вам как-нибудь еще?

– Вам больше не с кем поговорить?

«О боже, как глупо!» Я заторопилась:

– Ваш папа-писатель наверняка более интересный собеседник, чем я.

Митин голос мгновенно высох до отчужденности:

– Вы меня не слушали? Я уже сказал вам про моего папу. А вам я не навязываюсь. Нет, так нет.

– Я не говорила: нет…

Эта фраза прозвучала только в моей душе. Еще не успев уйти, Митя отгородился от меня, закрылся, опустив невидимое забрало. Осталось недоумение, повисло сумраком в крошечной прихожей: «Почему я согласилась называть врача только по имени? Так не принято. И почему я не сказала ему самого главного: читать все равно что изучать медицину и до точности знать причину каждого вздоха, каждой улыбки… Доктор не может понять стихотворения! Или он будет плохим доктором, или он будет неискренним человеком. Марина сказала это, когда ей было всего восемнадцать…»

Он потянулся к замку, щелкнул уверенно, будто открывал мою дверь тысячи раз, а когда распахнул, нас обоих смело: жарким ураганом ворвалась Дайна. И даже не удивилась тому, что перед ней открыли дверь прежде, чем она позвонила. Это показалось ей естественным.

– Ты что с ней сделала?!

Она прошипела это мне в лицо, и глаза в этот момент стали змеиными, злыми (глаза Гиппиус!). Сметенная ее крепкой рукой, я налетела на Митю, кажется, наступила ему на ногу, но он даже не охнул, только придержал меня за плечи. Я вырвалась, метнулась за Дайной следом:

– Куда ты? Она спит! У нее жар.

– Без тебя знаю, что жар, – огрызнулась она шепотом, и с ловкостью туземки присела возле постели. – Вот же дура! Зачем я опять тебе уступила? Знала же, что надо спасать ее от тебя!

– Она не хотела уходить с тобой, если помнишь…

– Волоком надо было тащить! Разве она понимает, что ты с ней делаешь? А теперь – вот что!

– Это из-за твоего истерического визита.

– Это из-за того, что ты ее уродуешь! Не даешь ребенку быть самим собой. Все пытаешься что-то из нее вылепить? А ей это надо?

«Откуда она знает о нашей жизни?!»

– Ну-ка, посторонись…