Фальшивая Венера

— Ну разве это не чудо, дон Диего? Женщина, которая пишет картины! Можете себе представить, что по этому поводу сказали бы в Испании? Золотце мое, это дон Диего де Веласкес, живописец короля, приехал в Рим, чтобы купить все картины, которые продаются, и разорить всех нас, бедных собирателей. Дон Диего, говорят, что вы позволяете писать своему рабу, но, пожалуй, здесь я вас превзошел: я имею честь представить вам Леонору ди Кортона ди Фортунати!

Женщина снисходительно улыбается. Маркиз наклоняется, чтобы поцеловать ее в шею, и его рука проскальзывает за застежки корсета. Натурщица вспыхивает и отводит взгляд. Я стою как громом пораженный.

Женщина отстраняет маркиза, тот со смехом упирается, она тычет ему в нос кончиком кисточки, и на носу остается пятно яркой ляпис-лазури. Маркиз трогает себя за нос, выпучив глаза смотрит на свою руку. У него на лице начинает возникать выражение гнева, но он превращает его в ухмылку извозчика и разражается громовым хохотом.

— Вытри! — приказывает он, и женщина вытирает ему нос тряпкой, смоченной в скипидаре.

— Фу! — продолжает маркиз. — Теперь от меня весь день будет вонять, как от художника, черт побери. Посмотрите сюда, дон Диего, вот какую картину я хочу от вас. — Он указывает на женщину.

— Мадонна с Младенцем, мой господин?

— Да нет же, черт побери, конечно же нет! Ну что я буду делать еще с одной Мадонной с Младенцем? Нет, я хочу ее, Леонору, хочу, чтобы вы написали ее как Венеру с зеркалом.

Я смотрю на эту женщину, у которой в руке по-прежнему зажата тряпка, перепачканная краской, а она смотрит на меня. Глаза у нее серые, как штормовое море, из-под тюрбана выбилась прядь золотисто-каштановых волос. У нее открытое овальное лицо с высоким лбом, вздернутым носом и волевым подбородком, лицо торговки с рынка, а не красавицы; однако есть что-то волнующее в том, как она смотрит мне в глаза, с легкой издевкой, но в то же время с потаенным соучастием, как будто в этой комнате только нам двоим известна какая-то важная тайна. Так на меня еще никогда не смотрела ни одна женщина, ни моя жена, ни придворные дамы. Почему-то это выводит меня из себя, и когда я отвечаю маркизу, мой голос слегка дрожит:

— Как Венеру, мой господин? Вы хотите сказать, обнаженной?

— Ну разумеется, обнаженной! Голой. Раздетой. Как вам больше нравится. Под этим халатом скрывается женщина, сами увидите. И, дорогой дон Диего, вам придется поторопиться, хорошо? Мне от вас будет нужно еще кое-что.

С этими словами маркиз хлопает меня по плечу и выходит.

Как только за ним закрывается дверь, Леонора отпускает натурщицу, та хватает куклу и выбегает, после чего Леонора снимает халат прямо передо мной. Под ним платье из тончайшего красновато-коричневого шелка с ниспадающим воротником и золотым шитьем; корсет затянут золотым шнуром; кружева на рукавах, но немного, и вырез не такой глубокий, какой предпочитают некоторые римские модницы. В Риме guardinfante, то есть кринолины, не носят, вместо этого бедрам придают пышность с помощью нижних юбок. Талия поразительно тонкая. Прочь тюрбан, и Леонора встряхивает освободившимися кудрями, тронутыми бронзой. Браслеты с янтарем, браслеты с позолотой, драгоценных камней я не вижу. Я думаю о том, что маркиз говорил о теле Леоноры; мне еще никогда не приходилось быть свидетелем того, чтобы женщине говорили такое, если только она не шлюха, а Леонора не шлюха. Эти римляне слепы к понятию чести. В этом городе я слышал, как мужчины говорили слова и делали жесты, за которые в Севилье их бы ждал поединок, а то и гроб.

Леонора подходит к своей картине и говорит:

— Увы, вы совершенно правы насчет моей работы, дон Диего. Я неплохо рисую, умею смешивать краски, и у меня правильная перспектива, но я не могу находить баланс форм — по крайней мере, у меня это плохо получается. Наверное, этому нужно учиться, а меня никто не учил.

— Меня этому тоже никто не учил, — отвечаю я. — Когда я был молод, как вы, я тоже ничего не знал. Дон Педро Рубенс посоветовал мне отправиться в Италию и смотреть на картины, что я и сделал, вот так я научился искусству композиции, научился, как делать так, чтобы на плоском фоне появлялись объемные формы.

— Да, — со смехом произносит Леонора, — но, к несчастью, я и так уже в Италии и я не Веласкес. Но скажите, лично вы не находите скандальным то, что женщина пишет картины?

— Скандального в этом ничего нет, — говорю я. — Наверное, это бесполезно, как если бы вы учились фехтовать на шпагах. Я удивлен, что ваш супруг позволяет вам этим заниматься.

Печальное лицо, и она говорит: