Фальшивая Венера

Должен сказать, в живописи она разбиралась. Ей было достаточно посмотреть острым взглядом на мое очередное приобретение, и она говорила, какие картины должны появиться на рынке или какой кардинал готов расстаться с одним из своих сокровищ, чтобы снискать благосклонность моего короля. Однажды я показал ей одну работу Аннибале Карраччи, которую собирался купить, «Венера в окружении граций», и Леонора рассмеялась:

— Никакой это не Карраччи. Это снова тот жалкий мальчишка из Неаполя, его проделки. Он в этом хорош.

— Какой еще мальчишка? — спросил я.

— Сын старика Джордано, Лука. Отец его ничто, может писать только вывески, но у мальчишки талант, быть может, он станет новым Джотто, если только бросит свои преступные штучки и выработает собственный стиль.

— А почему этого мошенника не привлекают к ответу? — удивился я.

— Потому что он всегда подписывается своим именем, а затем закрашивает подпись. Вот посмотри.

Леонора подошла к моему столу и смочила клочок ветоши в скипидаре, затем угол полотна, и появилась подпись. Мы оба засмеялись. Пожалуй, я никогда так не смеялся со своей женой, когда она была рядом. И еще мы ссорились.

Однажды Леонора привела меня к церкви Санта-Мария в Трастевере, перед которой собирались калеки, изувеченные и уродцы от рождения, выпрашивая подаяние, и предложила написать их, как я писал портреты королевских карликов и шутов.

— Зачем? — ответил я. — Карликов и шутов я писал потому, что они прислуживают королю, являются частью его двора. Я писал и королевских собак.

Я увидел, что мой ответ ей не понравился, и она спросила:

— Король тебя любит?

И я ответил:

— Несомненно любит, ибо он оказывает мне честь и назначает на высокие должности при дворе.

— Ну а может быть, король оказывает тебе честь, потому что и ты оказываешь ему честь своей кистью, запечатлеваешь великолепие его дочерей, чтобы их брали в жены короли и императоры. Но любит ли он тебя как Веласкеса, как люблю тебя я? Или ты для него всего лишь каприз природы, как все эти жалкие калеки? Испанские инфанты окружены карликами, чтобы блистать на их фоне своей красотой, и король, по сути дела, превратил величайшего живописца Европы в свою собственность, чтобы тот его прославлял. Только об этом они и думают, короли.

— Король меня любит, — повторил я. — Он сказал, что, когда я вернусь в Испанию, он произведет меня в рыцари ордена Сантьяго.

Я не собирался это говорить, ибо не в моем духе похваляться перед женщиной такими вещами, но Леонора вывела меня из себя, и я вспомнил, как говорил о том же самом с Рубенсом и как нелицеприятно тот отозвался о моем короле.

— Ленточка ничего не стоит, — сказала Леонора. — Это все равно как угостить чем-нибудь шута или почесать собаку.

Тут я разозлился, ибо она не была Рубенсом, и сказал:

— Ты ничего не смыслишь в подобных вещах, ты, дочь торговца, не знающая, что такое честь!

— Вот как? — громко произнесла Леонора, и все стали оборачиваться на нас. — Ты так думаешь? Да, моя мать вышла замуж за купца, чтобы спасти его от голодной смерти, однако она происходит из семьи Колонна, которая ведет свою родословную от Аврелиев. Мои предки принадлежали к высшей римской знати еще тогда, когда Мадрид был грязной деревушкой. Что же касается твоей крови, синьор Севилльяно, ты из города, кишащего полуевреями, полумаврами и прочим беспородным сбродом!

С этими словами она развернулась и решительным шагом отправилась к себе домой, а я остался на улице под градом насмешек.

Так мы ссорились не раз. Леонора понятия не имела о том, как должна себя вести порядочная женщина. Много раз я уходил от нее, и она тоже много раз уходила от меня, но ее чары неизменно влекли меня обратно, это безумие, уничтожавшее честь и долг подобно тому, как промасленная ветошь стирает краску, превращая ее в грязь.

Я написал Леонору еще раз, в самом конце своего пребывания в Риме. Король требовал моего возвращения в Испанию, каждое следующее письмо становилось все более настойчивым, однако я не мог ехать. Леонора носила под сердцем моего ребенка — так она сказала, и я ей поверил. Муж выгнал ее из дома и лишил содержания, и ей пришлось снять убогую квартиру на набережной у моста Папы. Я сказал, что признаю ребенка своим и обеспечу его, однако это, похоже, не обрадовало Леонору в той мере, в какой должно было. Но ведь она знала, что я должен уехать; разумеется, я должен уехать! Что она воображала — что я останусь с ней или притащу любовницу в Алькасар? Леонора запила. Она всегда не жалела вина, но теперь перешла на коньяк и голландский спирт. Это делало ее в страсти еще более самозабвенной и безумной. И, падая, она увлекала меня за собой.

И вот однажды весной, вечером, мы, совершенно обессиленные, лежали на диване у меня в студии, и так получилось, что на трюмо стояло то самое зеркало, и мы лежали, глядя на свое отражение в пыльном стекле, и Леонора сказала: