Фальшивый Фауст

Разрешил лишь начальнику зельбстшуца как следует выпороть сына Широна. Так, чтобы он никогда больше не мог играть на скрипке. Манделберг хотел его еще и выхолостить, но Страхов с этим не согласился.

— Можете идти домой! — отвернув от меня глаза, говорит Екабянис. — Одному я удивляюсь: как после всего этого вы могли нас стращать геенной огненной… Вы свободны.

Свободен. Это означало, что я помилован. Благодарю тебя, господь Саваоф. Буду проповедовать в пиленском приходе божье милосердие, пока не уйду на заслуженный отдых. Могу жить в убеждении, что я своими свидетельствами никому вреда не причинил, ибо клирик старый Широн давно опочил в бозе, сидит возле десницы вседержителя, откуда они явятся вершить суд над живыми и мертвыми. Этот петербургский студент, наверное, тоже забыл о своих грешках молодости, у кого из нас таковых нет? Тысячелетняя мораль учит: буде ты видишь зло, не вмешивайся. Как только вмешаешься, сам станешь сеять зло. А пойдешь мятежом против зла, сам станешь злодеем. Посему: когда тебя бьют по правой щеке, подставь левую. Тот, кто бил тебя, устыдится и отвернется. Не ходи с сильным меряться силами, не ходи с богатыми судиться. Судись только тогда, когда ты уверен, что тебе хватит денег на адвоката.

Так начинается завещание, которое я прилагаю вместе с пятьюстами серебряными рублями, каковые я отдал казаку Биезеке для передачи моим сыновьям, что сейчас постигают науки в Гейдельберге. Господь бог знает, сколько мне суждено жить и проповедовать божью милость в моем приходе, поэтому в оном завещании я хочу отписать своим сыновьям кроме мирского добра еще и книгу высшей мудрости вместе с добрыми пожеланиями, дабы яблоки не падали далеко от яблони. Аминь».

ВРЕМЯ, КОТОРОЕ В ПУТИ

Фантастика, фантастика, фантастика…

И тотчас же:

Булгаков, Булгаков, Булгаков…

Зигзаги литературного процесса бывают причудливы, но еще причудливее история становления авторитетов в сфере изящной словесности.

Несколько лет тому назад сложилась ситуация, в силу которой имя и творчество Михаила Булгакова, особенно же роман его «Мастер и Маргарита», прочно-напрочно сопряглись с фантастическим, мифоносительным ответвлением реализма. Это естественно. Но затем начались аберрации, продолжающиеся и поныне: Булгаков оказался обладателем монополии на фантастику, а роман его — неприкосновенным эталоном, мерилом фантастики. Любая попытка любого художника слова заговорить с миром на причудливом языке фантастики в силу читательской ревности, настороженности стала оцениваться как поползновение к соперничеству и даже как по-ся-га-тель-ство: мол, поди ж ты, оказывается, находятся на земле дерзновенные и отчаянные люди, которые тоже тщатся на поприще фантастики выступить; да только где уж им, ни-че-го у них не заладится!..

Любовь к писателю — вещь похвальная, нетерпимость — вещь отвратительная. А любовь к Булгакову начала порождать нетерпимость к его «соперникам». Помимо воли своей Булгаков оказывался каким-то литературным тираном, а все те, кто хоть как-то, хоть разочек в сторону фантастики поглядели, тоже помимо их воли включились в некое состязание, исход которого был заранее предрешен: их ждало посрамление, им уготованы были упреки в литературной вторичности («вторичность» — модное слово; произносят его непререкаемо, по-древнеримски сурово, хотя неясно, на каком основании его произносят именно так: для того чтобы укорять кого-то вторичностью, себя, себя самого необходимо изначально причислить к носителям мысли первичной; а кто может положа руку на сердце характеризовать себя как творца, подвизающегося исключительно в первых рядах художественной или литературно-критической мысли?).

Упреков во вторичности не избежали пи роман русского писателя Владимира Орлова «Альтист Данилов», ни роман писателя-латыша Маргера Зариня «Фальшивый Фауст». За упреками явственно слышалось: «А Булгаков-то лучше, лучше!»

В ответ простонать только можно: «Да при чем тут Булгаков?» Гоголь, возможно, еще лучше Булгакова, кто-то. возможно, был лучше Гоголя; но не будем сбиваться на товароведческую терминологию, на аналогичную психологию. У Гоголя — свои заслуги перед мировой художественной литературой, у Булгакова — свои, а свои — у Орлова, у Зариня. Заринь по отношению к Булгакову автономен, покушаться на соперничество с Булгаковым он явно не собирается; и примем его таким, каков он есть: тут и без Булгакова предостаточно сложностей, немало интересных приобретений.