Фамильное серебро

Наверное, Поярков не случайно с таким тщанием отнесся к Памяти Фетисова. При всей сдержанности автора между строк можно прочесть нелишнюю для дальнейшего повествования мысль о том, что в судьбе пишпекского садовода, в главном, Поярков видел и свою, с тою лишь разницей, что он был врачом и начинал в Токмаке, в бойком торговом местечке на перекрестке дорог в Верный, в Каракол и Нарын, у брода через вечно меняющую свое русло каменистую и порожистую Чу. В Токмаке у него родился первенец — Эраст. Из Токмака он посылал свои первые заметки в невообразимо далекий Санкт-Петербург, чтобы спустя месяцы, в «Восточном обозрении» в разделе хроники, рядом с сообщением об экспедиции Пржевальского, появились и его несколько строк, сопровождаемые любезным редакторским предисловием: «Помещаем любопытное письмо о новых археологических открытиях неутомимого и деятельного нашего сотрудника доктора Пояркова».

Письмо это, в частности, помещенное в номере за 14 ноября 1885 года, было действительно любопытным. И не только потому, что в нем сообщалось об открытии возле Токмака камней с высеченными на них крестами и непонятными надписями — удивительных для Средней Азии несторианских погребений; оно обращало на себя внимание эдакой легкостью, можно сказать, даже игривостью тона, столь несвойственной для более поздних статей. Скорее всего, это происходило по той простой причине, что в своих экскурсиях он видел лишь единственно возможное в токмакской глухомани развлечение, единственное средство уйти от скуки, от тоски по умной и содержательной жизни. Не было серьезности. Не было взгляда в глубину. «Я думаю, что на камнях с крестом окажется целая литература! Только к какому веку и народу она принадлежит, пока Бог ведает. Азия ведь страна чудес». С той же непосредственностью он описывает древнюю башню в окрестностях Токмака, очевидно, Бурану, которая, по его мнению, «в техническом и архитектурном отношении положительно недурная вещь и притом изящная». Он сообщает о находке в одном из ущелий четырех каменных баб, возможно, он даже перевезет их к себе, «может быть, и на этой неделе даже… только мне перевозить дорого, и я не знаю, что с ними буду делать». Словом, самое что ни на есть дружеское письмишко любезному другу-редактору господину Полевому, которое он столь же непосредственно и заключает: «Вообще необходимо делать на этих местах раскопки».

Раскопками он занимается на Иссыгатинских[39] ключах, обследовав поначалу расположенную на другом берегу реки небольшую пыльную пещерку, где якобы жил и погребен святой Иссыг-Ата. Главной же святыней были сами источники, они имели тридцать восемь градусов по Реомюру, и на всю округу — известность «божьего» места. По ночам гулкий плеск и рокот Иссыгатинки сливался с резкими, гортанными криками странствующих дервишей-дува-нов, чьи песнопения были так же бесконечны, как и рев реки. Рядом с источниками высился громадный, в три с половиной аршина замшелый гранитный валун, на котором изображен Будда, сидящий не то в цветке лотоса, не то на облаках и обильно вымазанный бараньим жиром. Здесь же высечена санскритская[40] надпись, такая же надпись — на валунах оградки перед изображением, на камне, уложенном на дно ключа, Ом-мани пад ме хум! О, господи, сокровище цветка лотоса! Внимание привлек высокий холм, расположенный чуть севернее источника. Уже на небольшой глубине были встречены округлой формы, небольшие, чуть больше медальонов, терракотовые изображения Будды. Поярков отправил их в Императорскую Археологическую комиссию. А крестьяне окрестных сел передавали ему то найденные в земле диковинные глиняные черепки, то железный молот весом в тридцать фунтов, то бронзовые фигурки, выброшенные на берег иссыккульской волной.

Его очень занимала эта необычная, древняя земля, чьи вершины забраны в лед и снег, а долины, подножья этих вершин, спеклись и потрескались от зноя. Древность ее — не ставший традиционным эпитет, а вполне осязаемая реальность: то венчик сосуда, торчащий из отвесной стены лессовой промоины, то оплывший, но все еще высокий крепостной вал, со всех сторон прикрывший мелкую рябь каких-то холмов и впадин, — все, что осталось от некогда шумных городских кварталов. Не раз и не два напомнят ему эти холмы притчу средневекового арабского писателя Магомета Казвини, ту аллегорию о страннике, в чьей роли неожиданно очутился и сам Поярков. Странник шел через богатый, большой город и, пораженный его могуществом, спросил у прохожего:

— Когда появился этот город, давно ли?

— Когда? — удивился прохожий. — Он был всегда!

Через пятьсот лет странник вновь оказался в знакомых местах. Но там, где был город, теперь шелестел под ветром зеленый луг, а по траве шел человек с косой, и воздух был полон запаха свежескошенного сена.

— Город? Какой город? — и косарь с опаской поглядел на странника, не заговаривается ли?