Фамильные ценности

— Само собой. Я не сказал бы ей, вы же понимаете. Должно быть, большое облегчение для нее иметь удобное объяснение своим страданиям. Больница, журналисты, да еще мы — ей некуда спрятаться.

— Думаю, вы правы. Когда болит душа, легче всего сослаться на больную лодыжку. Мне надо идти. Спасибо вам.

За что она благодарила? Казалось, она всегда рада встрече с ним, как, впрочем, и он сам. Не торопясь он направился к своей машине, размышляя, поехать ли прямо в палаццо Брунамонти и попробовать поговорить с сыном или же будет разумнее сначала пообщаться с Патриком Хайнсом. Проблема состояла в том, что инспектор прекрасно понимал: Хайнс проявит крайнюю осторожность, вмешиваясь в отношения Оливии с ее детьми, и он уж точно не захочет, если не сказать — побоится, разозлить дочь, которая вполне способна предъявить вымышленную версию известных событий. А если ей взбредет в голову привлечь его, инспектора, как свидетеля? Что он сможет заявить? Что увидел, как Хайнс покидал дом, и обнаружил Катерину практически обнаженной, когда вошел? Нет. Надо поговорить с Леонардо. Но как…

— Инспектор? — Лео стоял справа от машины. — Надеюсь, вы не возражаете. Я видел, как вы входили, когда я подъехал, и подождал. Не могли бы мы немного поговорить?

— С удовольствием.

Они медленно прошлись до конца стоянки и начали ее обходить. Дважды обогнули парковку, прежде чем инспектор позволил себе подтолкнуть собеседника нарушить затянувшееся молчание:

— Простите…

Снова пауза, потом Лео наконец заговорил:

— Мама говорила о вас. Мне кажется, она вам доверяет.

— Просто я был первым, с кем она разговаривала после освобождения. Возможно, дело лишь в этом.

— Как бы то ни было, она доверяет вам, поэтому… Пожалуйста, помогите мне убедить ее задержаться в больнице. Мне нужно дома урегулировать кое-какие проблемы. О некоторых вы уже знаете, и я не могу допустить, чтобы она обнаружила…

Чтобы не наговорить лишнего, инспектор вынужден был напомнить себе, что Леонардо перенес сильное потрясение и ужасно страдал, когда похитили его мать

— Понимаю, о чем вы, но это невозможно. Вероятно, ей многое так или иначе станет известно. Неужели это важнее, чем то, что она сейчас очень слаба и ничто на свете не причинит ей большего вреда, чем ваши попытки не допустить ее возвращения домой? Это подтвердит, что все в той статье было правдой. Подтвердит витающие в воздухе подозрения, что вы двое предпочли своей матери наследство.

— Да ведь это неправда! Я был готов отдать все, что есть, но Катерина… Я даже думал продать бизнес — есть конкурент, готовый купить его хоть завтра, — но Патрик заявил, что так делать нельзя ни в коем случае. Она создала его из ничего, и мы не имеем права его касаться. Он предложил заложить дом, однако Катерина отказалась подписывать, бумаги, потому что это собственность Брунамонти, а не матери. Денег — моих и Элеттры — было недостаточно. Что мне оставалось делать? Понимаю, я должен был быть решительнее, но то, что я хотел отказаться от матери ради наследства, — неправда.

— Ну, если вы так говорите, я должен истолковывать сомнения в вашу пользу. Думаю, ваша мать предпочла бы умереть, чем столкнуться лицом к лицу с сомнениями такого рода. Достаточно часто жертвы похищений погибают. Те, кто выживают, имеют лишь слабый шанс полностью восстановиться. Если вы сейчас же не пойдете и не скажете матери, что хотите ее возвращения домой, а завтра не отвезете ее туда, если вы не поведете себя так, как должен вести себя сын, у нее не останется и этого шанса.

— Будет намного лучше, если я сначала разберусь с другими проблемами, а после…

— Нет никакого «после». Есть только «сейчас» — единственный момент в ее жизни, когда она — не сильная, уверенная в себе женщина, какой вы привыкли ее видеть, а слабая и уязвимая, чья единственная надежда на возвращение зависит от вас.

Гварначча понимал, что не имеет права говорить так с этим человеком, но не мог остановиться. Его подталкивал сидевший в нем страх. Сломленная женщина на больничной койке представлялась ему Терезой. Он просил за нее, как просил бы собственных сыновей, потому что он не мог жить вечно.

— Кроме того, — сейчас он хватался за соломинку, чувствуя, что слова не достигают цели, — врач ее выписал. Нельзя занимать место в больнице без причины.

— Я уже поговорил с врачом. Все можно устроить. Мы же оплатим палату.

Ужаснувшись, инспектор попытался взглянуть в глаза Леонардо. Прежде он считал, что это искренний человек, чья честность отражается в его взгляде. Но сейчас глаза были темные и пустые, как в тот день, когда он упал во дворе у фонтана. Инспектору казалось, что он смотрит в окна разрушенного дома. Леонардо был недосягаем.

— Вы не понимаете, каким тяжелым человеком может быть моя сестра. Она страшно ревнива.

— Да-а. — Инспектор куда лучше ее брата представлял размеры этой ревности, но ни он, ни кто другой не скажет об этом Леонардо.

— Она успокоится, дайте время. Если мама вернется сейчас и увидит… напряжение может стать невыносимым…

«Невыносимым для тебя», — подумал инспектор, но не позволил себе произнести это вслух.