Фамильный узел

Мы поселились у одного из моих друзей. Я не имел никакого опыта по уходу за детьми, а потому поручил Сандро и Анну заботам хозяйки дома. И она, и ее муж были на моей стороне. Они поддерживали меня. Мы — счастливая пара, пять лет состоим в официальном браке, говорили они, но мы понимаем, что человек не может и не должен подавлять свои желания, ты правильно сделал, что отдался страсти, и хватит терзаться чувством вины. Однажды вечером, когда дети спали, эти двое устроили мне форменную головомойку за то, что я никогда не говорю плохо о своей жене.

— А почему я должен говорить о ней плохо? — спросил я.

— Потому что она зарвалась, так себя не ведут, — ответил мой друг.

— Я причиняю ей много боли, и она реагирует, как получается.

— Очень уж несимпатично у нее получается! — воскликнула жена.

— Трудно вызывать симпатию, когда страдаешь.

— Другим это удается, ведь в некоторых случаях главное — соблюсти приличия.

— Наверно, среди твоих знакомых никто не страдает так, как Ванда.

Я искренне защищал ее, однако они оставались при своем мнении: из нас двоих именно я вызываю наибольшую симпатию и соблюдаю приличия. В итоге, когда Сандро и Анна легли спать, я, убедившись, что они заснули, оставил их на попечении друзей и побежал к Лидии. С самого начала нашей связи каждый час, проведенный с ней, изумлял и восхищал меня. Бедность, к которой я привык, живя с Вандой, осталась где-то далеко. Лидия с детства привыкла к обеспеченной жизни, это проявлялось у нее во всем. Она любила удобства и удовольствия, с радостью тратила деньги, когда надо было принять меня, и, хотя у нее их было не так много, помогала мне, когда у меня бывали затруднения, и в сложившейся у нас сложной ситуации не испытывала ни малейшего страха за будущее. Я был счастлив, когда она открыла мне дверь и пригласила за стол, на котором был сервирован роскошный поздний ужин, я был несчастен, когда на рассвете должен был покинуть ее постель. В половине шестого утра я вернулся к детям, надеясь, что ночью они крепко спали. Не в состоянии заснуть, долго расхаживал по комнате, остро ощущая свою вину. Часто я присаживался на кровать к Сандро и Анне, подолгу смотрел на них, стараясь почувствовать, что они неотделимы от меня, что они — моя плоть и кровь. Часа через два я разбудил их, подождал, когда они умоются и позавтракают, а затем, поскольку у моего друга и его жены были свои дела, взял детей с собой на работу.

Сандро и Анна не стали возражать. Они смирно сидели и наблюдали за мной, пытаясь таким образом не только не мешать мне, но еще и не уронить меня в глазах коллег и студентов. И все же короткое время спустя я сдался и отвез их к Ванде.

— Ага, — ехидно сказала она, — быстро же у тебя иссякли отцовские чувства.

Я попробовал все объяснить, но не сумел. И в конце концов пробормотал, что мне трудно было заботиться обо всех потребностях детей, как это всегда делала она. Но она неправильно поняла эту фразу: подумала, что я решил вернуться в семью. Лицо у нее прояснилось, и она заговорила о новом равновесии, которое мы четверо должны будем теперь обрести. Но я покачал головой:

— Мне надо перестроить свою жизнь.

За долю секунды Ванда прочла в моих глазах, сколько сил у меня прибавилось, пока я наслаждался покоем вдали от нее, и поняла: ничто не сможет меня удержать, даже дети.

Последний сигнал от нее я получил несколько месяцев спустя. Скупые строки на бланке с печатью: секретарь трибунала по делам несовершеннолетних города Неаполя ставил меня в известность, что по решению суда опека над Сандро и Анной передана матери. Я мог бы прыгнуть в поезд, побежать к секретарю трибунала, протестовать, кричать: я отец, мне наплевать на статью 133 или как ее там, я здесь, и неправда, что я бросил своих детей, я хочу быть с ними. Но я ничего не предпринял. Я по-прежнему жил с Лидией, по-прежнему ходил на работу.

6

Сидя на полу в разгромленном кабинете, я долго изучал этот документ: он был в желтом конверте, вместе с письмами Ванды. Я задумался: читали ли когда-нибудь мои дети оригинал решения трибунала, вынесенного, как говорится, судебной властью, либо какой-то другой документ в этом роде, ведь должны же они где-то быть. Этот листок бумаги — напоминание о моем официальном отказе от них. Доказательство того, что я позволил им расти без меня, позволил окончательно выпасть из моей жизни, и судьба может подхватить их и унести, так далеко, что они станут недосягаемы для моего любящего взгляда, для моей тревоги за них. Подтверждение того, что я от них избавился. Я должен буду привыкнуть к ощущению легкости в голове, в груди и в желудке, потому что оттуда исчезнет груз постоянной заботы о них, потому что сами они скоро станут непохожи на себя прежних. Изменятся их детские черты, они вырастут, все в них станет другим: лицо, голос, походка, мысли. Только воспоминание сохранит их такими же, какими запечатлело в тот последний момент, когда я привез их к матери и сказал: мне надо перестроить свою жизнь.