Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

— Не положено, при службе, — повернулся тот к двери. — С вызовом попрошу не опаздывать — ровно в три. Честь имею!

— Собирайся!

Виктор отодвинул портьеру, выглянул на балкон. Подождал, пока отъедет внизу полицейская карета.

— Нет, нет, никаких вещей! Возьми купальник, шапочку. Все в кошелку! Револьвер в сумочке? Заряжен?

Оглядел номер.

— Присядем… Все, как будто…

Они заперли дверь, пошли по коридору.

— Не хмурься, гляди веселей!

Спустились по лестнице в зал.

— Жарко, решили искупаться, — протянул Витя ключ дежурному. — Ежели кто из друзей будет спрашивать, мы на Ланжероне.

— Завидую! — расплылся в улыбке дежурный. — Верите, полгода на море не был? А! Хорошего отдыха, господа!

Они взяли за углом извозчика.

— Гони на Молдаванку! — приказал Виктор.

— Молдаванка, Молдаванка… — почесал затылок возница. — Обратки точно не будет. Комендантский час, будь он неладен. Порожняком вернусь…

— Не обижу, трогай!

— Слушаю, вашбродь! — повеселел возница. — Домчу с ветерком!

Неделю они скрывались на конспиративной квартире анархистов в Треугольном переулке. Миловидная гимназистка Верочка, работавшая гравером в подпольной типографии, вырезала у себя в закутке на медной матрице образец нового «вида на жительство» мещанина из Бендер Зельмана Тома, православного, неженатого, без особых примет. Отпечатала на мимографе, оттиснула нужные печати, повозила в типографских бумажных отходах, помяла в ладонях. Разгладила аккуратно теплым утюжком.

— Отдавать жалко, — улыбнулась, протягивая Виктору. — Такой хорошенький.

Руководство «Хлеба и воли» решило, что житомирскому специалисту по «эксам» и доставке динамита, убившему бомбой полицейского, следует исчезнуть на время из Одессы. Нашлась работа в Крыму: согласовать с тамошними хлебовольцами стратегию и тактику борьбы на ближайшее время, прощупать настроение военных моряков на черноморских базах.

Их переправили ночью на грузившуюся зерном баржу, владелец которой, грек Вергопуло, получив в свое время «мандатное письмо» от некоей неназванной организации, требовавшей денежной поддержки на цели революции, угрожавшей в случае отказа «революционно-анархистским возмездием», здраво решил, что в полицию обращаться не следует. Передавал ежемесячно таинственным борцам за народное счастье (чтоб их холера взяла!) посильные суммы, исполнял кое-какие просьбы. А что делать, скажите? В Одессе иначе не проживешь.

Сутки их болтало на палубе неповоротливой баржи, буксируемой черным от копоти паровым суденышком. Ее рвало, состояние было полуобморочным. Витя отводил ее на корму, она перевешивалась через борт, тяжело дышала. Разбивались о деревянные шпангоуты пенистые волны, колючие брызги били в лицо. Баржа в очередной раз взбиралась на гребень водяной горы, застывала на миг, заваливалась набок, падала стремительно в бездну.

— Умру, Витенька! Не могу…

— Идем, полежишь, — вел он ее обратно. — Скоро доплывем, огни береговые видать…

Феодосия была на осадном положении. В порту, на набережной, в городе — воинские патрули, верхоконные казаки в папахах. Местные товарищи отвезли их на окраину, поместили в мазанке рыбака-артельщика, сочувствовавшего анархистам. На рассвете — она спала как убитая — ее растолкал Виктор.

— Уходим! Собирайся!

Феодосийские хлебовольцы посчитали разумным переправить прибывших товарищей в целях безопасности в соседнюю деревушку Коктебель. Место удобное, спокойное. Десяток каких-нибудь верст от Феодосии, глушь, тишина. Татары крымские живут, греки, болгары, дачники русские строятся. Отдыхающих немного, в основном молодежь: петербуржцы, москвичи, киевляне. Народ веселый, беззаботный, все сплошь нигилисты. Некоторые, говорят, нагишом ходят по пляжу, даже девицы.

Добрались до места за пару часов в нанятой двуколке. Прожарились на щедром солнышке, набили бока на тряской дороге. Остановились, запорошенные пылью, в верхней части поселка, рассчитались с возницей.

— Где-то тут вроде, — озирался по сторонам Виктор. — Духан Бейтуллы…

— Вам кого, господа? — окликнули их сзади.

По тропинке, заросшей бурьяном, к ним сбегала живописная личность в домотканом балахоне до колен. Патлатый, босой, рыжебородый, с венком на голове из сухой полыни.

— Бейтуллу, духанщика.

— Бейтуллу? Это ниже. Вон за той дачей. Идемте, я вас провожу, нам по пути… Извините, не представился. Макс Волошин, художник.

Хохотнул негромко:

— Не Айвазовский, конечно. Много хуже…

— Зельман Тома, — пожал ему руку Виктор.

— А прекрасную даму?

— Дора, — отозвалась она.

— На отдых?

— Да. Ненадолго.

— Не пожалеете. Места здесь, богом обласканные. Будем, кстати, соседями. Во-он моя дача, видите? У самого берега. Еще не закончена, строюсь. А дом Бейтуллы выше, по ту сторону оврага. Идите прямо, не сворачивайте. Ручей перейдете и до конца переулка…

Обернулся к ней — плотный, загорелый, веселоглазый, продекламировал неожиданно:

— Тихо, грустно и безгневно ты взглянула. Надо ль слов? Час настал. Прощай, царевна! Я устал от лунных снов…

Запрыгал вниз по тропинке, обернулся:

— Жду в гости! — замахал рукой. — Приходите без затей, в любое время!

1905 год: газетная хроника