Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

Вся жизнь проходила как в фонаре. Эти два месяца сплю не раздеваясь. Когда была очень больна, ухода не было, докторские рецепты оставались невыполненными по 10 дней. Стала вставать и поправляться силою своего непрестанного внушения. Теперь у меня очень болит голова, ослабла память, и я очень многое забыла, и мне трудно излагать логично мысли. Болит грудь, иногда идет горлом кровь, особенно когда волнуюсь. Один глаз ничего, кроме света, не видит. Теперь обращение со стороны начальства очень приличное, хотя оно было всегда прилично, то есть на меня не кричали, не сажали в темную и не били. Но часовые вмешиваются в каждую минуту моей жизни: запрещают петь, смеяться, бегать по комнате, переставлять лампу, садиться на окно и т. д. Был случай, я задумалась и долго смотрела в одну точку, открывается форточка в двери, и часовой кричит: «Чего уставилась; перестань смотреть!» Настроение у меня замечательно хорошее: я бодра, спокойно жду смерти, я весела, я счастлива».

…Она смотрела с восхищением на сидевшую напротив худенькую женщину с осунувшимся лицом. Какой характер! Вынести столько мук, не пасть духом, не сдаться! Шла не задумываясь на смерть, жаждала смерти. Как Овод…

За столом шумели, спорили, смеялись. Обитательницы шестой, самой поместительной камеры главного тюремного корпуса устроили для новоприбывших вечерний самовар. Пили чай из кружек, делились воспоминаниями, говорили о томящихся в застенках товарищах, пели вполголоса песни: «Варшавянку», «Мы кузнецы», «Смело, товарищи, в ногу!»

Мест в тесно заставленной комнате не хватало, некоторые стояли с чашками у стен, передавали друг дружке по цепочке немудреные тюремные яства: яблоки, сушки, печенье, леденцы. Она успела помыться в тюремной баньке из корыта с нагретой на солнце водой, надела чистое. Сидела на скамейке в ситцевом цветном сарафанчике, с аккуратно уложенной копной волос — без «браслетов»! Спиридонова добилась своего: склонила начальника тюрьмы, чтобы тот пошел на рискованный шаг — разрешил ей находиться в дневное время и в ночные часы без ручных и ножных кандалов. Держать, однако, все время на виду, быть готовой надеть в случае прибытия начальства или внезапной инспекторской проверки.

Она макала хрустящую баранку в блюдечко с медом, откусывала по кусочку, полузакрыв глаза: «Вкуснятина! ум отъешь!»

— В Фанечку нашу конвойный влюбился, — слышала голос Веры. — Всю дорогу глаз не спускал.

— Ой, да будет вам, Вера! — откликалась она. — Не влюбился вовсе.

— А цветы чего без конца таскал? Охапками?

— О-о-хапками? — тянула изумленно сидящая за самоваром Мария Васильевна Окушко. — Ну-ка, ну-ка, расскажите!

За столом дружный смех.

Она ерзала на скамейке: было ужасно неловко за свой цветущий вид, округлившиеся щеки. С краю стола на нее смотрела, улыбаясь, Маруся Беневская. Без кисти на одной руке, двух пальцев на другой, три оставшихся изуродованы: пострадала при изготовлении бомбы на конспиративной квартире.

В камере было сумеречно, коптили, попыхивая, керосиновые лампы. Забранные решетками окна, стены в пузырящихся буграх, на пол сыплется штукатурка. Деревянные кровати стоят едва ли не впритык, возле каждой ящик из-под посылок, заменяющий тумбочку с самодельными полками. Печь, расшатанный буфет для посуды, столик для самовара, параша у двери. Тюрьма везде тюрьма…

Ночью, после отбоя, когда она ворочалась с боку на бок пытаясь уснуть, к ней подсела Александра Адольфовна. В ночной рубашке, волосы распущены по плечам.

— Можно?

Она отодвинулась к стенке.

— Я ненадолго, — шепнула та. — Нахлынуло что-то… Не забыли Минск?

— Разве забудешь, Александра Адольфовна! — отозвалась она с чувством. — Помню отчетливо. Точно было вчера…

— Зовите меня по имени, хорошо? Я ведь еще не очень старая… Про Катю знаете?

— Знаю. Господи!.. — у нее дрожал голос. — Не верится!