Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

— И мне тоже… Она вам симпатизировала. Говорила, что вы напоминаете ей бабочку с перламутровыми крылышками, что таких, как вы, нельзя не любить. Сама была влюбчива до крайности. Влюблялась в артистов, в писателей. В балерину Матильду Кшесинскую. Преображалась, летала по комнатам, мир готова была обнять…

— …Призналась мне однажды в чувствах к Никите Остроумову.

— Да? А мне, представьте, нет. Хотя я догадывалась, конечно… Страдала по Никите, а в нее был без памяти влюблен наш связной Карл Панков. Помните, бывал у нас? Гимназический товарищ Васи Курлова? Веснущатый такой, стихи замечательно декламировал.

— Помню немного.

— Мы были знакомы еще по Петербургу. Я работала в эсеровском комитете, он вышел под залог из тюрьмы без права оставаться в столице, не знал, где переночевать до поезда. Пришел ко мне, попросил, если можно, приютить на ночь. Я уступила ему свою кровать, сама устроила себе постель на корзинах. Утром он ушел. Встретились мы через год в Минске. Он только что приехал, пришел к нам в особняк получить задание, столкнулся в гостиной с Катей. Остолбенел, понес ахинею, мы молча переглядывались. Влип по уши, по словам нашей горничной Оли… Судьба, Фанечка. Любишь одного, ему нравится другая. А ты, в свою очередь, равнодушна к тому, кто любит тебя.

— Да, так часто бывает.

— Я вас не утомила? Нет? Столько всего накопилось в душе. У нас говорить о подобных вещах не принято — революционер выше личных переживаний. А мы ведь живые! Женщины. Из плоти и крови. В нас потребность любить, быть любимыми…

Ночная ее собеседница говорила сбивчиво, торопясь. Рассказала о встрече в тюрьме с Панковым. Они оказались в соседних камерах, перестукивались через потолок, делились новостями.

— Отчетливо помню вечер двадцать девятого января. Я вызвала стуком Карла, сказала ему о своем настроении. Мне почему-то в этот день было не по себе. Неуютно, тоскливо. Он это сразу почувствовал. «Есть какая-то причина?» — выстучал. Я не сразу поняла вопрос, спрашивала еще о чем-то. Он слушал, делал после каждого моего слова один удар в знак того, что понял. Когда я закончила, простучал: «Чухнин тяжело ранен»… Меня словно пронзило электрической искрой, охватила невероятная радость. Не только потому, что палач Чухнин наказан. И поэтому, конечно. Но прежде из-за гордости за Катю. Да, гордости, Фаня! Я почувствовала в эти мгновения, что она мне больше чем сестра. Соратник, единомышленник, товарищ по общему делу. Что обе мы выбрали единственно правильный путь — служение народу, его благу, его будущему… Быстро, барабанной дробью, со всей силой ударяя в стену, я не простучала, нет, прокричала, как мне казалось: «ура!»… «В газете сказано, — выстукивал в ответ Карл: молодая дама, назвав себя дочерью какого-то лейтенанта, пришла к Чухнину с прошением о пенсии и пока он читал выстрелила в него три раза, попала ему в плечо и в живот. Он залез под стол, и последние два выстрела она стреляла туда»…

Затаив дыхание, я ждала продолжения. «Дальше!» — простучала с сердцем…» После выстрелов она вышла из его кабинета», — слушала в оцепенении. Последовал быстрый нераздельный стук. Я не поняла, простучала частой дробью в знак непонимания. Повторения не было. Мне слышно было, как задвигался над потолком не то стул, не то стол и раздались тяжелые шаги. Я вскипела: «Дальше!»… «Я все сказал», — услышала в ответ. Я злилась все больше. «Что она?» — спросила. «Я сказал». «Повторите». Пауза. И потом стук, медленный, зловещий, тяжелый, словно заколачивали крышку гроба: «Ее нет больше».

Не помню, как прожила этот вечер. Что делала, о чем думала. На другой день, во время прогулки, мне тайно передали от него сверток с газетой «Русь». Там было сообщение о расстреле Кати во дворе чухнинского дворца. С газетой Карл прислал полное тоски и отчаяния письмо. «Зачем нужна ее смерть? — писал он. — Кому она нужна? Разве Чухнин, тысяча Чухниных стоят ее одной, светлой, прекрасной?»…Я послала ему большое ответное послание. Помню, как чинила засохшее перо, как расползались на бумаге строчки под капающими слезами. Странно, Фаня! Чем дальше я писала, тем мне становилось легче. Меня заливало горячей волной счастливое чувство родства с моей младшей сестрой. Осознание истоков твердости ее духа, жертвенной красоты смерти… Вы не спите?

— Нет, нет, что вы! — горячо отозвалась она.