Фантастическая династия Абрамовых. Лучшее. Книги 1-7

Сняла со спинки стула телогрейку, надела ее, аккуратно застегнулась, подхватила за ремень тяжелый ППШ.

— Ну, чао…

— Какао, — ответил Стасик.

И Ленка ушла, как пришла, — сквозь дверь.

Стасик закрыл лицо руками, сильно нажал на глаза — белые круги пошли перед ними! — а когда отпустил, отнял руки, увидел в зеркале Ленку.

Она стояла перед ним в своем точеном костюмчике, в своей воздушной блузочке, в своих туфельках-босоножках с позолоченными цепочками-перепоночками, сорокалетняя женщина-девушка, стояла она так и монотонно приговаривала:

— Ста-асик, Ста-асик, Ста-асик…

— Ты что бубнишь, птица? — спросил Стасик, постепенно приходя в себя, удивляясь, когда это она успела переодеться.

— Я уже целую минуту бубню: Стасик, Стасик. А Стасик спит, как убитый. Устал? Тяжко без машины?.. Ладно, пошли, довезу: такси подано. Я сегодня добрая.

— Спасибо, Ленка, но я пешком.

— Слушай, оставь на вечер свою замечательную принципиальность. Я никому не скажу, что ты ехал. Просто поговорить надо.

Стасик встал, подошел к двери, открыл ее, задержался на пороге.

— Не надо, — сказал он. — Ты же сама запретила.

— Когда?!

— Только что.

— Ты что, сумасшедший?

— Это уже неоригинально, — грустно сказал Стасик и, не дождавшись ответной реплики, вышел из гримуборной, вниз по лестнице, хлопнул дверью, смешался на площади с толпой зрителей — неузнанный в темноте кумир молодых «каштанок», пошел, торопясь, в родные Сокольники: путь неблизкий, а у мамули блинчики простывают.

Как хорошо быть генералом

Звонили цирковые начальники, плакали, просили, канючили: очень надо, Владимир Петрович, без вас ничего не выйдет, Владимир Петрович, вам терять нечего, Владимир Петрович.

Лестно было. Для виду поломался, но согласился. Спросил только:

— Когда ехать-то?

— Завтра, — уже без слез, деловито сказали цирковые начальники, — завтра и в путь, любезный Владимир Петрович, с утра по холодку, дорога хорошая, сухая, вас там ждут с распростертыми объятиями…

С распростертыми объятиями ждали Истомина Владимира Петровича в старинном русском городе Ярославле, не соврали начальники, но вот вам вопрос на засыпку: распростертыми для чего? Для дружбы? Фиг-то! Если уж и объятия, то единственно смертельные, ибо в старинный этот областной центр Истомин ехал не благодетелем, отнюдь, отнюдь…

Ситуация, известная каждому гражданину из школьной еще программы по литературе: к нам едет ревизор.

А к тому ж, помнится автору, был некогда такой леденящий душу детектив под уместным сейчас названием «Смерть ревизора» — то ли пера Агаты Кристи, то ли машинки Жоржа Сименона, то ли кисти кровожадного господина Чейза…

Но Истомин о смерти в объятиях не помышлял, Истомин сам был писателем, известным в самой читающей стране мира, и знал, как легко сочиняются все эти смерти в объятиях, на взлете, в штрафной площадке и тэ дэ и тэ пэ и как ничтожно мало в них реального, приземленного, бытового. Реально как: напился, подрался, стукнул по голове стеклянной тарой, проспался, ужаснулся, сознался. Рутина… А этого Истомин тем более не опасался, поскольку верил в благородное чинопочитание, сильно развитое у артистов цирка, коих, сообщим наконец, он и ехал ревизовать в город на Волге. Ну-у, «ревизовать», конечно, понятие иносказательное, точнее и проще — беспристрастно оценить творческий уровень, измерить и взвесить посильный вклад в нетленное цирковое искусство.

У каждого человека есть хобби. Один собирает марки, второй разводит рыбок, всяких там скалярий и меченосцев, третий любовно выращивает кактусы, а Истомин любил цирк. Он любил его с детства, хотя и редко попадал туда: семья жила бедновато, не до цирка было, разве что выпросишь у родителей на кино рублишко в старом масштабе цен. Но когда Истомин начал работать в газете, когда у него, у юноши еще, появились заветные корочки с тисненой золотом надписью «Пресса», он стал часто бывать и в московском цирке на бульваре, и в брезентовом шапито в парке у реки, а когда на бывших Воробьевых горах построили не цирк даже, а царский дворец из стекла и бетона, то и туда проник любознательный Истомин. И понаписал же он о разных цирковых номерах — уйму чертову! — поначалу восторженно, со слезой умиления, но чем глубже влезал он в цирковой мир, тем точнее становились его статьи, тем проблемнее, злее даже. Начал он кое-что понимать, кое в чем разбираться, разглядел лес за деревьями и с тоскою душевной заметил, что лес этот не везде зелен, не везде светел, что с могучих елок иголки давно осыпались, что столетние дубы гниль взяла, но есть, есть в лесу и крепкие березки, и аккуратные елочки, и прочие кедры, клены и ясени, да простится автору склонность к нужной метафоричности.