Фантастические замыслы Миная

Яшка действительно с утра до ночи ходит с куском странного хлеба и походя жрет. Если мать не даст ему хлеба, он отыскивает какие-то нечистоты и все-таки жрет. Брюхо у него как у австралийца, наподобие мешка, прикрепленного снаружи.

— Ну, гляди, брат! Вон как пузо-то у тебя распучило!

Яшка не обращал ни малейшего внимания на слова отца.

— Небось распучит!.. хлебец-то батюшка — камень! — вставляет свое слово Федосья, которая по большей части молчит и только изредка буркнет что-нибудь.

Минаю неприятно; он покашливает. Картины, сейчас нарисованные им, заволакиваются туманом. Но это непродолжительно; ведь он уже высчитал, что на будущий год ему достанет хлеба на всю зиму, притом хлеба чистого, "святого хлеба", как он выражается, говоря о хлебе без примесей.

— Дай срок… На ту зиму, бог даст, не станем жевать этакой-то…

— Хоть бы молчал, что ли, коли разумом обижен! — возражает Федосья, которая уже перестала верить "пустомеле", как она называет под сердитую руку Миная.

Но Минай не унывает и от своих фантастических замков отказаться не хочет. Он уже все высчитал! Потерпев неудачу в разговоре с Яшкой, он по-прежнему смотрит искрящимися глазами на ночник, на Яшку и спокоен.

Разумеется он не в состоянии скрыть от себя плохого качества землишки, которую он нынче расковырял и засеял. Главное, навозу нет. Навоз — это с некоторых пор его постоянная мечта, мучительная, неумолимая и назойливая. У парашкинцев вся земля истощена; они выжали из нее все, что было можно. И Минай знает это, отлично знает, что без навозу "никак невозможно". Поэтому он каждый день почти возвращается к навозу в своих воображаемых "случаях".

Скотины у него осталось мало: изъезженная лошаденка, которую он в своих разъездах измотал так, что у ней круглый год наружу торчали ребра, коровенка, несколько овчишек, одна свинья — вот и весь скот. Какой тут навоз! Но Минай все-таки ухитряется создать в своем воображении несметное число навозных куч; перед его умственными взорами носится даже самая картина возки навоза на поля и удобрение им земли. Конечно, из всего этого ровно ничего не выходит, и он только успокаивает себя несметными кучами.

Когда он отправляется в загон, чтобы собственными глазами удостовериться, сколько его скот натоптал ему навозу, то немедленно же приходит к заключению, что навоза нет, ибо ничего и никто ему не навалит даром. Именно даром, потому что кормить свой скот ему было нечем, кроме гнилой соломы, да и то впроголодь. Навозу никакого нет. "Ведь этакая сатанинская утроба! Словно в прорву валишь корм!" — изумленно говорил он, с негодованием глядя на ни в чем не повинную корову, пережевывающую жвачку.

Если бы кто подумал, что Минай в таком случае отчаивался или по меньшей мере убеждался в отсутствии удобрения как необходимого средства несколько исправить землю, то он ошибся бы. Минай отчаивался? Ничуть не бывало. Неизвестно как, но у него в результате размышлений всегда выходило, что навоз у него будет, земля удобрится и "рожь уродится преотличная". Трудно поверить такому легкомыслию, но необходимо принимать в расчет нежелание Миная лечь и начать помирать. О, Минай обеими руками цепляется за тень, которую он назвал "жистью".

И так во всем.

Изба его совершенно изветшала; ткни ее пальцем, и она, казалось, рассыплется. Если бы ее сломать, так она и на дрова не сгодилась бы: ничего не дала бы, кроме едкой и вонючей копоти. Снаружи она была еще ничего, но внутри… Из нутра ее бревен сыпались гнилушки — явление, которое ежедневно напоминало хозяину, что давно ее надо сломать и построить новую, потому что, того и гляди, рухнет. Зимой, в морозы, она насквозь промерзала, а летом, в сырые дни, по стенам ее росли грибы.

А Минай ничего, и в ус не дует. Новую избу построить ему не на что; вместо этого он починяет старую. Сначала перед скверным зрелищем осыпающихся гнилушек Минай стоит некоторое время в изумлении: на него нападает тоска. Но это недолго. Потешет он дощечку, прилепит ее гвоздочками к провалившему месту и потом хвастается: "Чудесно! веку не будет!"

А то еще был у него плетень. Минай просто ненавидел его. В плетне постоянно образовывались дыры, в которые пролезали чужие свиньи, забирались на двор и поедали там все, что попадалось под рыло. Но у Миная загородить плетень было нечем. Воз хворосту всего-то стоил гривенник в барском лесу, но у Миная не только гривенника, а часто и заржавленного гроша не было. Так дыры и оставались незагороженными. Придумывал, придумывал Минай, как бы зачинить двор, и наконец придумал. Привязал на веревку Полкана, глупейшую собаку, которая редко и дома-то жила, и посадил ее к самой большой дыре. Полкан постоянно отрывался и уходил. Целых три месяца бился он так; наконец пес смирился. После устройства такой засады свиньи, познакомившиеся с зубами лютого пса, которого редко кормили, перестали шляться на двор. И вся эта история — из-за гривенника!

Но Минаю весело было смотреть, как Полкан хватал какую-нибудь неосторожную хавронью за глотку; Минай хохотал над выдумкой. Только по ночам было неприятно слушать жалобное завывание.