Фантастика 1971

Я нажал кнопку, подождал, услышал шаги, звон засова, скрип двери. А потом почти испугался. Так хороша собой была возникшая на пороге женщина. Лицо золотисто-матового цвета, глаза марсианки из фантастического романа, брови, до которых ни одному писателю не додуматься. А мягкость линий подбородка заставляла вспомнить наброски Леонардо да Винчи. Ей было, наверное, уже за тридцать — морщинки у глаз достаточно заметны. Но предательскими их никто не посмел бы назвать, потому что даже они казались необходимой деталью этой совершенной красоты. Есть лица, на которых, как говорится (а вернее, пишется), «видны следы былой красоты». А это лицо должно было сохранить не следы красоты, а саму красоту. Казалось, его ничто не может испортить — даже время.

Она стояла у открытой двери и выжидательно смотрела на меня. Не знаю, привыкла ли она к впечатлению, которое производит на людей, но, во всяком случае, на ее лице не было и следа удивления перед охватившей меня оторопью.

Я никогда бы не мог ее полюбить. Потому что рядом с такой женщиной чувствовал бы себя все время недостойным ее совершенства. А я не из породы верующих. Но каково рядом с ней ее мужу…

Если тот заикающийся графоман и вправду ее муж! Тут на Марс полетишь, а не то что новый научный закон откроешь.

— Так вы, может быть, хоть скажете, кто вам нужен? — В голосе женщины звучала легкая, очень легкая ирония. Я встряхнул головой, избавляясь от наваждения, и ответил: — Николай Пантелеймоиович Авдюшко. Он дома?

— Дома, муж дома, — протянула она в ответ и отступила в сторону, шире открывая дверь.

И я оказался в старой профессорской квартире. Что профессорской, было видно с первого взгляда. Прихожая и коридор, все четыре комнаты были уставлены по стенам не модными и удобными открытыми стеллажами, но солидными дубовыми книжными шкафами. Сквозь узкие полоски стекла глядели корешки с русскими, латинскими и греческими буквами.

Письменный стол в кабинете хозяина был тоже большим и добротным. А хозяин… Хозяин сидел профилем ко мне, склонившись над рукописью, от которой его оторвал ласковый оклик женщины.

Он встал навстречу гостю, видимо не совсем еще узнавая меня, потом вдруг узнал — и остановился в движении, как птица останавливается на лету.

Несколько мгновений он явно не знал, что делать, как меня принять. Потом вздохнул, махнул в пространство кистью левой руки, пожал мне руку, предложил стул. И без церемоний перешел к делу. Не заикаясь, не запинаясь и совсем-совсем не смущаясь:

— Послушайте, однажды вы вздумали надо мной посмеяться, Это было у вас на работе и, на мой взгляд, выглядело не слишком вежливо. Сейчас, насколько я понимаю, вы пришли из-за премии Союза художников. Так вот, о работах, за которые ее дали, с вами я не буду говорить. С вами! Пусть пришлют другого корреспондента. До свидания.

Я засмеялся:

— Видите ли, дорогой Николай Пантелеймонович, я впервые слышу про премию. Очень интересно. Поздравляю вас. Но мне от вас нужно совсем другое.

— Что именно?

— Я хотел бы посмотреть, что именно вы имеете в виду под гомологичными рядами открытий.

— Кто вас ко мне направил?

— Видите ли, меня заставили прийти те немногие слова, которые я слышал от вас несколько месяцев назад.

— Позвольте вам не поверить. Наука, по слову поэта, для одних богиня, для других дойная корова. Вы ведь из «других». А из моей гипотезы много не выудишь. Признают ее, по моим подсчетам, самое раннее лет через шесть.

— Я, возможно, признаю ее раньше. Что-то же сидело во мне эти месяцы, раз я решился прийти.

— Не верю я вам.

— Думаете, хочу украсть ваше открытие?

Авдюшко рассмеялся:

— Да нет. От него ж пока одни хлопоты. И никакой корысти.

— Тогда почему бы вам мне о нем не рассказать?

— Времени жалко. Как вам было жалко когда-то на меня своего рабочего времени. Это я, ей-богу, уже не в отместку, а всерьез. Опять же, откуда я знаю, что вы не собираетесь писать фельетон про отъявленного графомана?

— Хорошо. Будем говорить в открытую. Я пришел к вам постольку, поскольку есть шанс из ста, что вы окажетесь действительно не графоманом, а автором открытия. Девяносто девять шансов против последнего варианта, но утопающий хватается за соломинку. А я должен во что бы то ни стало удовлетворить свою собственную манию. Если вы правы, ваше открытие поможет мне сделать собственное. Вели не правы, ваш бред поможет мне взглянуть со стороны на пледы моего воображения и, возможно, увидеть, что они тоже бред.

— А в чем заключаются плоды вашего воображения?

— Расскажу. С тем условием, чтобы потом рассказывали вы.

— Принимаю. И слушаю.

И я рассказал Николаю Пантелеймоновичу Авдюшко основные детали истории о золоте Ньютона.

— Да, — вздохнул он, услышав о неудачных опытах Ильи, — это я называю провалом. Но… вас интересует мнение товарища по несчастью?

— Ваше? Конечно.

— Так вот, мне кажется, что вы не хотели идти слишком сложным, зато идете слишком простым путем. Вы ломитесь в стену, а дверь где-то рядом. Посудите сами. Сколько разных возможностей нашел ваш Илья для воздействия на ртуть и олово?

— С учетом того, что мог знать Ньютон, — несколько десятков.