Фантастика 1978

Радужный бок задрожал, завибрировал.

– Я понял, - кричал я ей, озаренный открытием, - почему у меня исчез “иммунитет”, - совсем не потому, что прошло определенное время, и я понял, кто такой Мудрец…

Оболочка дрожала, разъединяясь на отдельные мерцающие искорки. И казалось, что становится не так душно, хотя пот лил с меня градом. Звон в ушах начал проходить, я все более верил себе. Я понимал, что надо делать. Мы стояли на грани.

И эта предельность решила всё. Оболочка уже показала свои слабые “места”…

Все более воодушевляясь, я говорил ей убежденно, уверенно, страстно, пытаясь заразить и ее, хотя знал, что сейчас звук доносится до нее как сквозь несколько дверей.

– Мудрец должен говорить, как и все в Городе, но он говорит невыученные слова, он говорит и глупость, и просто то, что приходит ему на ум. Он добился той же естественности, что шелест листьев, защищающий деревья, журчание воды, спасающее реку, поэтому ему и не страшны пузыри даже ночью…

Его атмосфера, которую он создал вокруг себя, такая же цельная, как природа… Понимаешь, в чем была ошибка всех, кто искал выход, - они искали его во вне, а не в себе…

– “Только глоток свежего воздуха, а не этого удушливого и спертого…” Искры трепетали, исполняя какой-то затухающий танец…

Она смотрела напряженно, шевелила губами, но следила за мной, стараясь понять, что я говорю. Как, каким образом Ей удалось сохранить это удивительное в Городе умение слышать другого, понимать его?!

В этот момент нас снова вдавило в кресло - корабль менял курс.

Она испуганно посмотрела на меня, и губы Ее, оставив детскую считалочку, выговорили то, что Ее действительно волновало в этот момент.

– Нет! Нет! - ответил я. - Нет! Все в порядке. Только не надо больше повторять эти дурацкие считалки, от них можно сойти с ума. Ну попробуй, говори только, что хочешь сказать мне.

Она побледнела от волнения и напряжения, и я знал, как трудно ей сейчас. Искры сомкнулись, и тонкая оболочка затрепетала над ней.

– А-а-а! - вскрикнула она с отчаянием. - У меня не получится, я не могу… я привыкла…

И тогда я повторил то, что сделала Она, обучая меня по дороге к кораблю.

– Давай так - тебе будет легче, - возьмем простую, самую простую историю. Пойми только, что не надо ничего особенного… Главное говорить то, что ты можешь назвать “своим”. Пусть даже про этого муравьенка…

– Какого? - донеслось до меня.

Спрашивала Она механически.

– Это из ваших же детских программ. О том, как муравьенок шел по дороге и увидел амбар, как он взвалил на себя пшеничное зерно и потащил его домой.

Должно быть, я так хотел объяснить ей понятнее, что даже не заметил, как смешно изобразил этого муравьенка, чтобы Она быстрее вспомнила историю, показал, как он крутил головой и как взваливал на спину круглое зерно.

Она улыбнулась, я, обрадованный успехом, удвоил артистизм, снова показывая муравья, чтобы Она забыла о пузырях, об опасности.

И тогда она засмеялась робко и неумело. Первый раз при мне Она смеялась…

Оболочка дрогнула… и рассыпалась на тысячи искорок.

Мы посмотрели друг на друга изумленные и потрясенные.

Даже я не предполагал такого эффекта… и захохотал оттого, что “пузырь тоже может лопнуть от смеха”. Мы смеялись взахлеб оттого, что страшный зверь оказался таким хрупким и непрочным.

Мы смеялись, освобождаясь от чувства зависимости, от того, что разделяло нас все это время. И вместе с освобождением пришла раскованность и естественность.

Мы говорили, перебивая друг друга, объясняя происшедшее, изумленно и потрясенно смотрели друг на друга, на чистую рубку, говорили, вспоминая о Городе, снова смеялись, почти без всякой причины, от чувства, теснившегося в груди, которое не могут выразить никакие слова. Иногда мы изумленно смотрели друг на друга: мы ли это?! Иногда я даже не слушал, что Она говорит, я слушал голос, мелодику, как Она выговаривает буквы, - и это объясняло больше, чем слова, и за всем этим забывалось, успеется найти нужное слово или нет. Я был уверен, что такой свободы Она не ощущала даже под охраной и защитой самых мощных усилительных установок, потому что впервые перестала бояться невидимого, но всегда подстерегающего пузыря, впервые Она осознала, как легко можно справиться с ним, даже не думая об этом.

Последние искорки забились в верхний угол и растаяли…

Она даже не заметила этого…

Я отстегнул ремни кресла, и Она тоже, чтобы шагнуть ко мне, и вдруг кресло упруго оттолкнуло меня, и я почувствовал, как мягко плыву, потеряв верх и низ. Глаза Ее слегка округлились от неожиданности, и Она тоже поплыла - я не предупредил о невесомости, точнее, забыл, потому что обычно успевал переключать на искусственную гравитацию… Может быть, и правильно сделал. Она впервые переживала невесомость. И у меня томительно сжалось сердце от сострадания к той тяжести, которую Она несла всю жизнь.

– Мне надо проследить за новым курсом, - сказал я Ей, - a ты отдохни, наверно, все это время было не до отдыха.

Она кивнула головой, рассказывая о последних днях.