Фантастика 1985

…Тонкие лучи аппарата перевертывания мягко проникли в мозг, и у нее возникло ощущение, словно тело ее растворяется в бархатном сумраке камеры. Как капли дождя разбиваются об оконное стекло, так она разливалась о пустоту, как дым сливается с низкими осенними тучами, так она сливалась с пустотой, как тает снежинка на ладони, тает и исчезает, так исчезала и она…

Было жарко и душно, как бывает жарко и душно августовскими вечерами в маленьких провинциальных городах на юге России, а асфальт напоминал подернувшиеся пеплом угли. Солнце висело оранжево-красным яблоком над крышами домов, воздух казался густым и терпким, как горячий клюквенный кисель. От вагона, из которого Никита только что вышел, пахло разогретым металлом и дегтем…

— Домой приехали? — спросила проводница, протирая тряпкой поручни.

— Да, как будто домой…

— И давно здесь не были? — Она оглядела Никиту.

— Давно, — он растерянно улыбнулся, — очень давно…

— Что ж тогда вы без вещей? Даже портфельчика никакого не взяли? Уж не забыли ли в купе?

— Нет, не забыл. Не волнуйтесь, все в порядке. — Никите не хотелось объяснять, как несколько дней назад, не понимая себя, он попросил на работе неделю в счет отпуска, не заходя домой, пошел на вокзал, купил с рук горящий билет и через час уже сидел в поезде, который направлялся в город его детства.

Потом было пять дней пути, два из которых он провел на вокзалах двух разных городов, ожидая своего поезда, много стаканов пахнущего дымком и содой вагонного чая, пирожки и мороженое, которые он успевал покупать на остановках, — на ресторан не было денег…

Ведь не расскажешь всего этого проводнице. Как и не объяснишь себе, почему все-таки решился приехать…

Выйдя из вокзала, Никита перешел площадь, потом свернул направо, в сторону старой вышки. Возле большого старого дома с резными наличниками и потускневшими от пыли стеклами, там, где улочка, извиваясь, ныряла в тень тополей, Никита остановился. Подошел к чугунной ограде, провел пальцем по заржавленным прутьям. Машинально сунул руку в карман за сигаретами. На ограде поодаль сидела нахохлившаяся птица.

Она окунулась в новое свое состояние, как утыкаются лицом в подушку, когда хочется плакать. Но плакать она не могла — не умела. Слишком совершенна, подумала она, слишком совершенна…

Она уже не помнила, какая из бесчисленных планет Вселенной была когда-то их родиной. Планета давно превратилась в чуть слышный шорох частиц, рассеянных по галактикам. Таким же шорохом стали и жители этой планеты… Такова уж судьба слишком совершенной цивилизации, когда материальная оболочка показалась ненужной и все, что считалось сначала душой, потом разумом, уместилось в облаке информационных частиц, ставших ее «я»…

Пока планета еще мерцала зеленой каплей в пепельных глубинах космоса, им было куда возвращаться из дальних дорог.

Правда, возвращались они не для того, чтобы повидать друг друга, точнее, уже не повидать, лишь почувствовать информационное поле, а просто надо было куда-то возвращаться, иначе дорога не будет дорогой. Они проносились над опустевшими, рассыпающимися от малейшего сотрясения городами, их городами, сталкиваясь друг с другом и порождая новые информационные вихри, и только слышалось на всех волнах и диапазонах:

— Какие смешные и неповоротливые мы были…

— Я видела, как рождались новые звезды…

— Я был внутри умершей звезды…

— Как прекрасны кометы, я хочу окунуться в них снова.

— В путь, снова, снова.

— Снова, снова.

— В путь, в путь…

…Но прошло время, и их планета сделала свой последний виток вокруг звезды… Всему приходил конец, лишь они оставались бесконечны, как Вселенная. Она видела, как рождались и погибали цивилизации, как сжимались в комок целые миры, как растягивалось и сворачивалось пространство и время… Сначала это восхищало и ужасало… Потом удивляло, пугало… забавляло, раздражало… И наконец, утомляло и надоедало.

Много раз она кидалась в жар рождающихся галактик, но тепло бессильно перед бесплодным разумом. Она проникала в тела звезд и планет, проходила с ними весь путь, от начала до конца, но звезды и планеты погибали, а она уносилась прочь в вихре космической пыли.

Память возвращала Никиту к событиям той странной осени.

Почему его не любили сверстники, здесь, в городе детства, Никита не знал. Может, потому, что он никогда не играл в футбол, в «казаки-разбойники», не любил драться, не умел быстро бегать и вообще в глазах мальчишек его двора казался полнейшим ничтожеством. Но если по вечерам, когда их маленький двор и кривая улочка пустели, на втором этаже распахивалось окно и бабушка кричала: «Никита, Никита!» — значит, это звали его.

В этот час его можно было встретить у старой вышки, возле дальнего ручья, на одиноких и пустынных улочках, когда один ветер, словно пес, бежал рядом с ним, шевеля осенние листья.

На пригорке возле разбитой сосны, у заброшенного таинственного сарая, на октябрьском закате и в майских сумерках.