Фантастика 1991

Она не спрашивала его ни о том, где он живет, ни о работе, ни о семье, ей совсем не хотелось ничего знать об этом и временами даже казалось, поскольку он сам ничего не рассказывал, что у него вообще нет ни работы, ни семьи, ни дома, что он вообще не существует сам по себе, а возникает только в ее присутствии только для нее.

Она взяла отпуск: впервые за несколько лет, и они ходили в рестораны, театры, на выставки, встречались с его друзьями, и она видела, с каким вниманием почти всегда относятся люди к ее другу, как будто он излучал теплоту и доброжелательность, видела, как все замолкали, когда он начинал говорить, словно какая-то искра пробегала меж людьми и заставляла их встрепенуться, хотя он ничего особенного обычно не говорил. Правда, иногда он все-таки говорил, и весьма странные вещи. Так, однажды, смотря какой-то фильм по телевизору, он сказал, лениво потягиваясь:

— Послушать их, так Достоевский был мрачным и нелюдимым человеком, а меж тем он часто смеялся и всегда устраивал какие-нибудь розыгрыши. Однажды ночью мы с ним возвращались с вечеринки, так он до смерти напугал городового, изображая пьяного генерала.

— Сколько же тебе лет, — ласково спросила она, — если ты с Достоевским встречался?

Он осекся на миг, а потом, справившись с минутным замешательством, сказал, что годы тут ни при чем, а Достоевский жил не так уж давно, если вдуматься. Потом, спустя неделю, он с увлечением рассказывал ей о зимней кампании 1815 года, о Париже, в котором он тогда впервые побывал и чуть не женился на какой-то француженке, а один раз, когда она спросила его о происхождении шрама на груди, он сказал, что это, кажется, след от удара шведской шпаги, он получил его при штурме Ревеля. Она спокойно относилась к подобным словам, считая это милым чудачеством с его стороны, желанием развлечь ее. Так прошел почти месяц, и ей уже начало казаться, что вся ее прошлая жизнь сжалась, свернулась, как засохший осенний лист, и только напоминает о себе иногда легким, уже не страшным шуршанием.

Она все время подглядывала за ним, пытаясь поймать неприязненный взгляд лица или гримасу досадливую — не могла же она ему действительно нравиться, такая страшная, — он очень добрый, но должен ведь когда-нибудь выдать себя. Но он всегда был настолько внимателен, ласков и приветлив, что она чувствовала, как у нее в груди постепенно начинает рассасываться тяжелый плотный ком многолетней тоски.

Они много гуляли по вечерам, и он рассказывал ей странные истории о звездах, о их влиянии на судьбы людей, о том, что все человеческие слова, крики и вздохи не затухают совсем, а в виде волн, колебаний уносятся к звездам и потом еще долго, тысячи лет путешествуют во Вселенной, поочередно отражаясь от звезд, и по-прежнему звучат, но все тише и тише, пока совсем не затихнут. Набравшись смелости, она громко прокричала его имя, и оно унеслось к звездам, и она подумала, что они уже успеют умереть, а ее слово будет жить и, может быть, не долетит еще до самой ближней звезды.

Как-то после одной такой прогулки он вечером пожаловался на сердце. Она забеспокоилась, сделала ему настой пустырника, напоила валерьянкой и, укутав одеялом, прилегла к краю и не шевелилась всю ночь, стараясь его не беспокоить. Он быстро заснул, но потом среди ночи стал бормотать какие-то непонятные ей слова. Она осторожно погладила его по голове, он затих, и тогда она наконец тоже погрузилась в сон.

Проснулась она как будто от сильного толчка. Он лежал, как всегда, неподвижно на спине, но в лице его появилось что-то непонятное и жуткое — это она сразу заметила. Она прикоснулась к его лбу и мгновенно отдернула руку — лоб был ледяной. Она вскочила, легонько потрясла его, попробовала пульс, потом вскрикнула и заметалась по комнате. Он был мертв и умер часа два назад, когда она спала. На его лице застыла еле заметная гримаса боли — сердце не выдержало и остановилось. И он, видимо, даже не проснулся.

Она мучительно соображала, что ей делать — вызвать «Скорую», но тогда его заберут, совсем заберут, увезут, и она его больше никогда не увидит. Кто она ему — чужой человек. Нужно срочно что-то делать. Но она два или три часа просидела не двигаясь, смотря на него и гладя его руку с резко вздувшимися венами. Потом с трудом поднялась, взяла его одежду — ни документов, ни денег, ни бумаг. Она попыталась вспомнить фамилии его друзей, с которыми они встречались, но никаких фамилий они не называли.

— Не отдам, никому не отдам, — решила она наконец, — пусть хоть после смерти он будет мой, только мой. Да ему в последние дни никто и не нужен был, кроме меня.