И тут меня осенило.
— Да то и хотел. Мы же с вами братья по разуму. Как можно убивать своих братьев? — Я даже вспотел. — Пусть только и по разуму.
Воцарилась тишина. Долгая. Я бы даже сказал, очень долгая. Гкхарк сидел неподвижно, только его цвет поменялся с грязно-бурого на розоватый. Наконец он снова защелкал.
— Мы этого не знали, — пропищал переводчик.
— Ну, понятно не знали! — Меня понесло. — Абсолютным знанием кто владеет, вы или мы?
— Мы должны подумать…
Полет к Земле я, признаться, помню смутно. Коньяк лился рекой, а здравицам не было конца. Меня разве что на руках не носили. Ну, еще бы! Мало кому удается вот так с кондачка спасти цивилизацию. Гкхарки посовещавшись и, все еще пребывая под впечатлением развития земной науки, признали-таки в нас своих братьев. По разуму. И, похоже, были счастливы не меньше нашего, что не произошло братоубийственной войны. А у нас появился могущественный союзник, который при случае так отделает возможных вселенских врагов, что мало не покажется. Если вдруг вздумают обижать умных, но хилых братишек с Земли.
Я, покачиваясь, вышел в коридор и сразу же столкнулся с капитаном.
— Вася, а ты вчера про девушек правду говорил? — спросил он.
— П-про каких? — я удивленно поднял бровь.
— Ну, что есть у тебя парочка знакомых девушек, с которыми можно неплохо развлечься, — капитан смущенно топтался на месте.
— Конечно, Жан! И даже не парочка. — Я подмигнул капитану. — Я несколько преуменьшил.
Уже засыпая в туалете, я силился представить, как будет выглядеть орден — «За спасение человечества».
Владислав Ксионжек. Ничейная земля
Вот бой и закончен. Вот и все уже для нас позади.
Автоматчики так просто и быстро прошли через отрытые ночью окопы, сметая всех плотным настильным огнем, что бойцы, получившие красные метки, решили остаться еще на какое-то время на поле. Поговорить, посмотреть на других, помечтать и подумать о чем-то своем.
Ребята сначала меня сторонились. Им было обидно. Ведь мне, в отличие от моих сотоварищей, досталась винтовка. И мне так повезло, что я успел израсходовать боекомплект.
Я выстрелил целых пять раз. Все пять раз в того, кто был самым высоким среди наступавших и шел чуть-чуть впереди остальных, не пригибаясь, а просто, как будто, сутулясь. Лишь когда я перевел прицел с груди на живот и в последний раз нажал на крючок, долговязый споткнулся, лицом упал в невысокую рожь.
А потом автоматчики в глубоких касках, надвинутых на глаза, начали прыгать на нас. Я уткнулся в жидкую глинисто-скользкую грязь, которая скопилась на дне, притворившись убитым. Выждав нужный момент, схватил двумя руками древко лежавшей рядом саперной лопаты и ударил наотмашь, как топором, по спине того, кто посылал веером пули от стенки до стенки окопа.
Лопата вошла в тело хотя и с усилием, но глубоко, упруго и плотно, как в плодородную землю, с которой не срезали дерн.
Я успел вырвать лопату из податливой плоти и ударить еще. А потом еще и еще, как будто желая перемешать неподвижное тело с землей.
Не помню, как пули прошили меня самого. Это было словно в тумане. Я не чувствовал боли. Только хлесткую тяжесть свинца.
Я смотрел из окопа на мелькавшие ноги. Потом — на безоблачно-синее небо. У меня не было мыслей и сил. Я был уже «там» и пока еще «тут».
Через какое-то время чувство «везде и всегда» постепенно прошло. Я осознал, что я на земле. С усилием встал и побрел через поле к ручью. Мои раны почти затянулись. А вот гимнастерка осталась дырявой. Я насчитал по восемнадцать сквозных отверстий на груди и спине.
Долго пытался отстирать заскорузлые ржавые пятна. Грязь сошла, но кровь моя была как цемент. Персональную «красную метку» было не смыть.
Двух таких же, как я, раздетых по пояс и приходивших в себя у воды, я увидел на поваленном дереве, на том берегу.
Они были не из нашей команды.