Фантастика 2000

«Медуза» неторопливо отрывается от почвы и, ускоряясь, рвется в зенит, в холодное октябрьское небо Селентины. Супердеревья прощально машут ему ветвями.

Странно, но Ник почти не испытывал тоски по дому — в другое время при виде стартующего бота непременно заныло бы где-то в области сердца.

Почти не испытывал.

Все-таки он сильно изменился в последние месяцы.

Прошло минут пять; стряхнув наконец оцепенение, Ник обернулся и позвал:

— Криста!

Девушка помахала ему рукой с ветви здоровенной шавоши, с высоты добрых, наверное, тридцати метров.

— Иди ко мне! — Позвала она негромко, но Ник ее, естественно, слышал так же ясно, как если бы она находилась совсем рядом.

Он зажмурился и побежал. Все быстрее и быстрее. На десятом или одиннадцатом шаге Ник неуверенно оторвался от земли, между лопатками под тоненькой линялой майкой набухли два тугих кома, а потом на свободу вырвалось еле различимое в свете дня мельтешение чего-то эфемерного и полупрозрачного, словно у Ника вдруг отросли стрекозиные крылья, и трепетали сейчас за спиной, и трепетали, вознося его все выше и выше.

Уже на ветви шавоши он на секунду обернулся, мельком взглянул на темное пятно посреди лужайки, потом на низкие тучи, в которых скрылся бот с крейсера «Калахари», а потом сгреб Кристу в объятия и радостно прошептал ей в самое ухо:

— Доброе утро!

Николаев-Москва-Николаев, 1994–1999

Юлий Буркин БАБОЧКА И ВАСИЛИСК

Всякое искусство совершенно бесполезно

Оскар Уайльд

Если нельзя, но очень хочется, то можно.

Народная мудрость

ПРОЛОГ

Что касается невинной жертвы, то вся история эта закончилась так.

В самом конце ночи, почти под утро, зек по кличке Гриб проснулся от желания помочиться, и сейчас жадно досмаливал подобранный возле параши отсыревший бычок. Он знал, что это — западло, но поделать с собой ничего не мог: курить хотелось невыносимо.

Гриб ходил в мужиках, ниже комитет решил его не опускать: свой хороший врач буграм — вещь вовсе не лишняя (это-то, какникак, с мировым именем), а пользоваться медицинскими услугами петуха им не позволила бы воровская честь. Вот и ходил Гриб в мужиках, хотя и видно было в нем за версту интеллигента, и другого бы, не столь ценного, за одну только лексику, за одни только «позвольте» и «не смею спорить», втоптали бы в самую зловонную зоновскую грязь.

Но все равно хватало ему и побоев, и унижений. Как тут без этого? Особенно одно обстоятельство угнетало его: еще в СИЗО трое рецидивистов отбили ему почки, и теперь, бывало, он во сне делал под себя (если не успевал проснуться, вскочить и добежать до туалета, как сегодня). И когда случалась с ним такая оказия, наутро он подвергался позорнейшей процедуре — его освобождали от работ и не позволяли вставать в строй на завтрак и обед, пока он не простирает тщательно белье и матрац и не просушит их: летом — на дворе, зимой — в сушилке. И все это время каждый проходящий считал своим долгом плюнуть в него, дать зуботычину или обругать: «У, вонючка очкастая!..», «Зассанец!..» И не раз уже гнал он от себя мысль о самоубийстве, а порой и не гнал, порой, напротив, упивался ею. Вот и сейчас, урвав ворованную затяжку, думал он о побеге в мир бездонной пустоты и находил в том желанное успокоение.

Хрустнул пол чьими-то подошвами разбитый кафель пола, и Гриб испуганно кинул охнарик в парашу. Но напрасно — он услышал, как зашумел кран, как вода потекла в умывальник, как вошедший звучно всосал струю, а затем из уборной вышел.

Но бычок был уже безнадежно погублен, и Гриб с досады хотел было отправиться досыпать, как вдруг через открытую форточку, сквозь ржавую решетку, в туалет влетела цветасто-бархатная бабочка «Павлиний глаз» («Vanessa io») и села прямо на рукав его грязно-черной робы.

Странное чувство вызвала гостья в душе заключенного. Такое испытывал он в юности, когда очень красивая подружка старшей сестры — Лиля — строила ему глазки и тихонько говорила ему непристойные комплименты. Ему было тогда и приятно, и ясно, что на самом деле над ним просто потешаются, а более всего — страшно, что легкая ирония сейчас перейдет в откровенную издевку. Смешанное чувство радости, страха и НЕУМЕСТНОСТИ. Нельзя было в его нынешнем пыльном, кирзовом, туалетном мире возникать этому, пусть даже и такому маленькому, летающему стеклышку калейдоскопического счастья.

— Эй, слышишь, — вполголоса обратился он к бабочке, — слышишь, нельзя тебе здесь…

Бабочка посмотрела на него строго и доверчиво, чихнула и ответила:

— А я и не собираюсь здесь долго задерживаться.

Только не понимал Гриб ни бабочкиного языка, ни бабочкиного чиха, ни бабочкиной мимики, а потому не понял он и того, что сказала она далее: — Меня зовут Майя. Меня послали, чтобы ты посмотрел на меня и понял: скоро все это кончится, скоро ты будешь на воле.

И Гриб, глядя на персидские узоры ее крылышек, хоть и не услышал ничего, действительно понял: скоро все это кончится, скоро он будет на воле.