Фантастика 2008

Город затих, как загулявшая жена перед поркой. С приездом инквизиторов, обосновавшихся в городской ратуше за неимением иного достойного их положения места, народ притих и позапирался на засовы.

Даже валяющиеся в лужах свиньи лежали каким-то особенным, тихим и благочестивым образом, а пьяниц — так вообще ни одного не было, если, конечно, не считать бредущего но притихшим улицам доминиканца. Игнатий гулял воистину в гордом одиночестве, коли не считать семенящего у ноги котенка.

— Ишь ты, — заметил монах, приложившись к бурдюку, — тихо, как после свадебного перепоя.

Котенок согласно мяукнул.

— Что-то мрачновато стало тут в последнее время, ты не находишь? По мне, пахнет чем-то нехорошим. Я бы даже сказал, что воняет, как у черта на поминках!

Котенок не успел согласиться или опровергнуть это утверждение, поскольку монах тотчас заорал:

— О, друг Клавдиус, слава щепке Креста Господня, хоть одна живая рожа на весь этот вшивый городишко! Иди, хлебни из бурдюка, а то мне перемолвиться не с кем, кроме этой божьей животины, но она огорчительно бессловесна!

Котенок обиженно мяукнул, но монах уже приветственно колотил мельника по спине. Тот воспринял встречу без особого энтузиазма: затравленно озирался, а на лице была написана тоска, как у душегубца в преддверии оплодотворения мандрагоры посредством повешения.

— Ну, чего ты молчишь, как лошадиной мочи в рот набрал? — возмутился монах. — Что вы сегодня все попрятались мышами в подпол? Всё потому, что приехали какие-то…

— Тсс! — Мельник сделал такие страшные глаза, что непонятно, как они не выпали на грязную мостовую. — Тихо, святой отец…

— Ну, приехали, ну, хорошо, может, погода исправится — а то дождь из дохлой рыбы не входит в число моих любимых природных явлений… Нам-то что с того, что инквизиторы приехали? Побудут и уедут.

— Строгие они и на вид неприступные, — пожаловался мельник. — А еще, говорят, недовольны. Мол, в ратуше места мало и свинарник…

— Вот подлецы! — искренне возмутился Игнатий. — Бесовы дети. Зал ратуши им не нравится! Мне бы, поди, понравилось — места-то побольше, чем на чердаке у корчмаря!

— Наверное, мне конец, — продолжал мельник. — Я ведь только оптические стекла купил, а народ говорит — еретик и богохульник… Вот вы верите мне, святой отец, что я не чернокнижник?

— Я — верю, — сказал Игнатий. — На, выпей и успокойся. Мельник хлебнул из бурдюка, вытер губы.

— Вы-то верите, а они не поверят, — сказал он. — Говорит, лекарь уже донес инквизиторам. На меня.

— Лекарь? — приподнял бровь Игнатий. — Вот те как! Хм. Ну ты не печалься, хочешь, я тебе индульгенцию дам?

— Зачем мне индульгенция, — махнул рукой мельник. — От костра не спасет.

— Ну, как хочешь… — пожал плечами монах. — Ты не печалься. Да ладно, я ее тебе бесплатно дам! У меня их много.

— Спасибо, — вздохнул мельник. — Когда меня сожгут, я предъявлю ее Господу Богу. А знаете, святой отец, я бы вам не советовал ходить здесь по улицам да орать то, что вы обычно орете… Не ровен час и вас в инквизиционный трибунал загребут…

— О! — Доминиканец даже хрюкнул от восторга. — Кто это меня загребет? Я ж священнослужитель!

— А не скажите, — мрачно заметил мельник. — Говорят, в Риме какого-то монаха сожгли. Тоже про звезды орал.

— Так ведь его не за звезды, а за ересь и колдовство! — наставительно произнес Игнатий. — А меня-то за что?

Мельник ничего не ответил, только покачал головой и направился дальше. Игнатий развел руками и посмотрел на котенка грустно, будто говоря: видишь, мол, какие люди пугливые пошли…

И они вдвоем направились дальше по улице, в корчму, где их поджидала новость: поэта и свободолюбца Петриуса забрали стражники.

В городскую тюрьму бросили.

Пытать, говорят, будут.

Городская тюрьма только что и называлась гордо, а на самом деле была обычным хлевом с несколькими стойлами. Игнатий на своем веку повидал столько подземелий и темниц, что называть этот сарай тюрьмой почитал оскорблением.

Напоить стражу из бурдюка, с которым монах не расставался, весельчаку и балагуру не составило особенного труда. И на рассвете он, вытащив ключи у разморенного ветерана боев с городскими шлюхами и воришками — а более грозных преступников эта тюрьма досель не знала, — проник в коридор. Найти поэта было несложно — он кулем валялся за ближайшей решеткой. Ключи от камеры нашлись на связке.

Монах вошел в клетушку, с трудом встал на колени над бездыханным телом. Пшеничные волосы свалянным комом закрывали избитое, опухшее лицо.

— Эй, Петриус, друг мой! Ты жив? — обеспокоенно спросил монах. — Может, глоток доброго винца, бедолага? Кто ж тебя так, болезного?

Поэт захрипел. С трудом поднял голову, застонал. В глазах плескалась боль.

— Я пел… пел… тут они… пи-ить…

Игнатий не мешкая опрокинул в разверстый рот свой бурдюк, обильно орошая животворящей влагой запекшиеся губы страдальца. Петриус сделал длинный глоток, приподнялся и уже более осмысленно посмотрел на монаха.

— Что ты пел?