Цыган прибился на камбузе, пока там хозяйничала их собственная рыжая беда. Кашеварила, гремела доской. Пахло вкусно. Цыган хмуро втыкал в столешницу нож, ковырял ногтем трещины. Отшлифовать да залачить, размышлял, вот и заделье сыщется.
— Ты бы с ним поговорил, а?
Цыган свел лопатки, ощетинился.
— Я ему нянька-мамка, что ли?
Медяна обернулась, закинула на плечо полотенце. Им она наловчилась лупить мух, тараканов да цыганов. Больно, главное.
— Ты ему лучший друг! — Ткнула в спину пальцем. — Горан! Кого еще он будет слушать, а?
— Не силен я в речах. Чай, не Ледокол, лясы-балясы точить.
— Уж расстарайся ради капитана!
— Да я лучше так посижу, на жопе ровно. Ради него же.
Медяна поджала губы, покосилась, размышляя. Сдула со лба прядь. Уперла руки в боки.
— Хорошо. Дело хозяйское. Но тогда я скажу ребятам, что полномочия капитана на Тренкадисе берешь ты? И весь спрос с тебя, значит, как со старшего помощника?
Дятел яростно поскреб подмышкой, гвозданул кулаком по столу.
— Ведьмица ты! Приблудилась на мою голову, — вернул нож на место, поднялся.
— На обед не опаздывайте! — догнал его окрик девчонки.
Вот щучка,
подумал цыган. Ни кожи, ни рожи. Ведь боялась его поначалу до усрачки, а теперь насмелилась, как пса гоняет. Но если русый не прочухается до Агона, тогда хана им всем. Репутацию можно строить годами и проебать махом. Вон, у Еремии даже арфа потускнела. А надо, чтобы горела изумрудом. Чтобы издалека расчухали, щеглы.Дятел вздохнул, остановился перед плотно запечатанной дверью в Волохину каюту. Ни ручки, ни щелки. Потеребил тяжелую серьгу.
Еремия, отчини дверь.
Не положено
, печально отозвалась Еремия. Капитан не велел.Дятел закатил глаза. Терпение не было его добродетелью.
Открой, или к Луту саблей измордую! Ты меня знаешь!
Еремия вздохнула и щелкнула замком.
***
Сколько ему годков на ту пору сравнялось, цыган сам не знал. Не вел счет как-то. Авось, двенадцать наскреблось бы. Подлеток безусый, голенастый, ухватистый. Много чего умел, много чего насмотрелся, а попался, как воробей на гумне.
Задумал свести коня у богатейчика. Такого коня, что голову положить не жалко. Высокий, тонконогий, не ходит — плывет, шерсть огнем горит, глаза как сливы лиловые. Песня, а не конь! Приведи такого к старшему на погляд, сразу в круг примут! Ни с кем не перемолвился, не посоветовался, сам-один пошел. Удаль показывать, ага.
И почти сладилось дело. Девку белую-дебелую, куклу сахарную, дочку хозяйскую, заболтал-охомутал. Все бабье на него велось, на сладкие речи, на широкие плечи, на глаз черный, на елдык точеный. Простого бабы склада, учили старшие. Лей им в уши послаще, рукой между ляжек шуруй, и вся наука. Твоя будет краля-шкура.
С этой тем же манером столковался. Батька ейный злой был. Двор богатый, сад здоровенный, венцов в тереме как говна у козла. Волкодавов злющих держал. Девку, как телушку, кормил да холил, но воли не давал. Конь-огонь в конюшне томился, а на ночь спускал его хозяин по саду ходить, шелковую мураву щипать.
Ночью и решил его брать.
Уломал кралечку на свиданьице. Та покачевряжилась для вида, но согласилась быстро. Переспелая была, засиделась в девках, кровь бродила.
Псов на цепь посадила, любовничка в калиточку поманила. Ну, дело-делом, все успели. Подпоил дурочку, а когда та храпака задала, мигом к конику кинулся.
Разглядел наконец, что за клад ему в руки шел.