Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция]

Один из литературных критиков верно заметил, что сейчас очень много и часто пишут «прозаическую» прозу — заземленную, пресную. Прозу, которую литератор может «гнать километрами», а читатель — забывать, едва перевернув страницу. Так бывает и с человеком: вроде не в чем его упрекнуть, все нормально, правильно, а обаяния нет.

Странная это штука — обаяние. Именно оно покорило нашего литконсультанта, выловившего из редакционного «самотека» рассказ «Пятна грозы». Его автор — молодой журналист из Томска Юлий Буркин. Как оказалось, он еще пишет и исполняет хорошие песни.

Не знаем, понравится ли вам такое неправильное произведение с тремя началами и явным смешением жанров, как вы отнесетесь к «безумному шествию белых слоников» и другим причудам рассказчика. Впрочем, давайте учиться читать разную прозу. И такую тоже: где есть игра — автора со своими героями и с читателем, где освежение быта, привычного, незамечаемого, происходит вопреки здравому смыслу и логике вещей.

_{Парус №12 1988 г.}

Ночь. Пару часов назад она неслышно опрокинулась на город да так основательно прилипла к асфальту, что жители отчаялись справиться с ней. И не мудрствуя лукаво они гуськом отправились в спячку, дабы скоротать тем самым время до зари.

С первым криком петуха там, на окраине, ночь сама начнет поспешно отдираться от земли, оставляя в колодцах меж домов черные рваные клочья луж. А потом, корчась, словно червяк на углях, сморщится, вытянется и превратится в еле заметную линию горизонта.

Я сел-таки за стол, взял-таки ручку…

Почему я себе это позволил? Ведь начать писать — значит подвергнуться риску обнаружения: ты, всю жизнь считавший себя нераскрывшимся талантом, на деле — вопиющая бездарность. Не бутон, а болтун.

Так почему же?..

На днях достал с полки томик О’Генри и, к стыду своему и страху, заметил, что не всегда понимаю его витиеватые и терпкие, пахнущие кофе с коньяком, словесные обороты. А когда-то хмелел с полуслова.

Не опоздать бы. И еще. Надеюсь на формулу таланта, которую я вывел «методом тыка» (эмпирически). В школе… в моей горячо любимой школе (позднее я еще скажу о ней пару слов) я твердо усвоил… Нет, не могу откладывать и сейчас же, не отходя от кассы, скажу эту самую пару слов.

Итак, школа.

Славилась она, как и быть должно, блестящим коллективом педагогов. А примадоном (ведь есть же примадонны) был Виктор Палыч — дюжий бугай с пшеничными усами. Его нетрудно было представить рыдающим над «Очерками бурсы» Помяловского: человек Виктор Палыч, в сущности, был ранимый, просто феноменально ранимый. А мы, ученики, поступали с ним бессердечно и непорядочно — шептались, списывали, играли в морской, воздушный и иные бои, порой флиртовали. И всё — на уроке. И вот он, такой, как выше сказано, ранимый, был просто не в силах совладать с собой. Хотя позднее, наверное, жестоко страдал, угрызенный (вот гак слово!) чуткой совестью малоросского интеллигента.

Короче, лупил он нас как Сидоровых коз. И совершал этот педагогический акт с глубочайшим знанием своего дела: дорожа то ли своей репутацией, то ли нашими эстетическими чувствами — лупил он нас, не оставляя синяков.

Но «и на старуху бывает проруха». Не знаю, как выглядит «проруха» и что, собственно, это такое, однако на этот раз сией загадочной прорухой оказался я. Задумчивый, влюбчивый мальчик.

Однажды на перемене мои незабвенные однокашники посадили меня по причине моей задумчивости в шкаф и… нет, не заперли. Забили гвоздями.

Шкаф был пустой, пожилой, видавший всяческие виды, заслуживавший уважения. Но юность редко бывает внимательна и благодарна, и я в те годы вовсе не являлся счастливым исключением.

Перебрав в уме возможные варианты освобождения, скорчившись так, что спина моя уперлась в заколоченные дверцы, а ноги — в заднюю стенку, я попытался резко выпрямиться, надеясь таким образом выдернуть или хотя бы расшатать упомянутые гвозди. И попытка моя удалась. Я выпрямился почти без сопротивления, но тут же ощутил, что куда-то стремительно падаю…