Фантазии Фридьеша Каринти

Опасность и в самом деле была велика: с появлением разума начался осмысленный труд, Землю принялись бурить, копать, просверливать, кровь ее — тепло и электричество — использовали все в большей мере и до-си-ре становились все крепче и крепче. Пришло время, и они научились делать даже крылья из твердых материалов; жалкие земные червяки приобретали опасное сходство с бессмертными соль-ля-си. «Признаюсь, — разоткровенничался Ми-до-ре, — был момент, когда я усомнился, а не случится ли так, что люди с помощью своего разума победят материю и смерть? Но однажды я подверг скрупулезному исследованию жалкое тело одного до-си-ре. С помощью тончайшего скальпеля я вскрыл и рассмотрел под сильнейшим микроскопом опасное серое вещество в крохотном мозгу человека и после этого окончательно успокоился. Моя гипотеза о том, что разум уничтожил инстинкт, оказалась ошибочной. В несовершенном мозгу живого существа имеется существенный порок — он поражен органической болезнью. Болезнь эта неизлечима, человек страдает ею постоянно, и рано или поздно она положит конец человеческому роду. В чем же дело, хотел бы ты знать? Разум, возникший из инстинкта и имевший первоначально тенденцию к замене его, благодаря глупой случайности оказался оторванным от узла инстинкта и расположился в передней части мозга, в то время как его предтеча продолжал спокойно пребывать и развиваться в тыльной части черепа. Ваши медики, кажется, называют подобное «внематочной беременностью», в результате которой погибают и ребенок и мать. Представьте себе два органа, выполняющих прямо противоположные задачи: один дает жизнь, другой — смерть. Благодаря этой ошибке природы человек представляет собой как бы своеобразного «сиамского близнеца», и он неминуемо погибнет, когда два антагониста его разум и его инстинкт — на известной стадии своего развития столкнутся и задушат друг друга подобно двум семенам, брошенным в одну борозду, или двум рукам, из которых одна строит, а другая разрушает; одна цепляется за дно, чтобы спастись от бури, другая рвет якорную цепь; одна прикрывает свое тело, дабы не замерзнуть, другая срывает одежды и раскрывает наготу».

С этими словами Ми-до-ре поднес к моему лицу какой-то странный предмет овальной формы, под стеклом которого мерцал зеленовато-лиловый огонек. В его сиянии я сначала не смог разглядеть ничего, кроме какой-то колеблющейся туманности, но вот далеко-далеко, но очень отчетливо появилось бесконечное поле. Прошло еще несколько минут, и я понял, что передо мной Балтийское море, и узнал то место, откуда поднялся на гидроплане год назад. Передо мной были английские и немецкие военные суда: шло морское сражение. С высоты мне было видно все, вплоть до морского дна: вот, пробитый торпедой, тонет наш большой корабль, медленно погружается он в зеленую пучину, тяжелым пузырем покачивается в морском безмолвии и исчезает в зияющей бездне…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Автор приносит свои извинения за столь краткий отчет об этом необыкновенном путешествии. — Он поднимается на гору, где его поражает новое чудесное открытие. — Автор благополучно возвращается в свое отечество и застает семью в добром здравии.

Я мог бы написать многотомный труд и сотни музыкальных партитур, основываясь на своем пребывании на Фа-ре-ми-до, однако решил ограничиться лишь весьма кратким отчетом. Все, что я испытал там, все, что понял из бестелесной «музыки сфер», я так или иначе не в состоянии воспроизвести здесь, на Земле, ибо единственный язык, на котором я мог бы передать свои впечатления, показался бы людям непонятным мычанием, мистикой, бредом, подобным тому, как трансформируется в мозгу спящего речь разговаривающих над его головой. Итак, я смирился с тем, что мои впечатления от Фа-ре-ми-до, выраженные человеческим языком, останутся сумбурным, лапидарным и тусклым сколком того, что вынес человек, занесенный волею чудес на далекие звездные берега и затем вновь возвращенный на Землю, чтобы рассказать о своем удивительном путешествии тем, кто осмелится в это поверить.

Короче, я решил — скорее для самого себя, нежели для будущих читателей, — записать, как проходил последний день моего пребывания на Фа-ре-ми-до и как я вернулся на родину.

Однажды Ми-до-ре повел меня на высокую гору и усадил рядом с собой на вершине. Вокруг, куда ни кинь взгляд, подо мной лежал безбрежный океан, всепоглощающее небо; казалось, будто гора, на которую мы взошли, поднималась из бесконечного пространства.

Тогда-то, сидя около своего гостеприимного хозяина, я вновь, как и в тот раз, когда впервые очутился на земле Фа-ре-ми-до, почувствовал на себе чары бесконечной красоты, которые может ощутить лишь художник, облекая свою любовь из плоти и крови в мрамор, более вечный, чем плоть и кровь, и истинно достойный красоты любимой.