Фантазии женщины средних лет

Ему не надо ни известности, ни портретов на обложках журналов, даже денег особенно не надо. Конечно же, он хотел бы иметь отдельную квартиру, отдыхать на море и порой обедать в ресторанах; но это все – ему и нужно-то совсем немного. Но вот знать, что и остальные видят в его картинах пророчество, как видит его Август, этого бы он хотел. И еще, чтобы его картины висели в лучших музеях и чтобы выходили альбомы с репродукциями и выставки его работ перемещались из города в город, из страны в страну. А он, Марк, сжавшийся, спрятавшийся, никем не узнанный, стоял бы перед своей работой, наблюдая со стороны, и слушал, как перешептываются люди, не потому, что так полагается в музее, а потому, что картина не позволяет говорить громко. Он слушал и был бы счастлив. А потом возвращался бы к себе домой, только чтобы не было хозяйки, этой старой ведьмы, и писал бы, что еще никто никогда не писал, даже он сам.

От этих мыслей ему, сидящему в сквере, все еще чуть хмельному от коньяка, становилось так тепло и радостно, что хотелось умильно плакать, но он сдерживался, понимая, что это лишь мечты. Ведь, как сказал Рицхе, баланс отсутствует. «А вот если бы мне умереть и при этом все равно присутствовать», – подумал Марк, и в этот момент решение было принято.

Он пошел домой и лег спать, но под утро его разбудило неожиданное сочетание форм, и он встал с постели, чувствуя себя свежим и готовым к работе, и начал угадывать, но видение ускользало и вскоре бросило совсем, оставив на полотне лишь неразбериху мазков. Потом он оделся, умылся и отправился к Августу, который, конечно, его принял, но не так радушно, как вчера.

Все же это было немного навязчиво приходить два дня подряд, к тому же он и денег вчера, кажется, дал. Рицхе был в том же толстом байковом халате, что и вчера, и так же улыбался, но свечения не проступало, вместо него чувствовалась натужность, хотя он, как и вчера, вежливо предложил кофе и коньяк. Но Марк отказался. Он пришел по делу, по очень важному делу, по мере изложения которого выражение лица Августа менялось от внимательного к удивленному, а затем ошарашенному. Впрочем, Марк сразу подошел к сути, сказав, что долго думал над их вчерашним разговором, «вернее, над тем, что вы говорили, Август». Тот сморщил лоб, и Марку пришлось напомнить:

– О пророках, успехе, ну и прочее, – скомкал он, потому что Рицхе уже кивал головой и приговаривал: «Да, да, я помню, конечно».

– И в результате я понял, что вы правы, совершенно правы.

– Конечно… – попытался добавить свое Рицхе, но Марк не дал.

– Я согласен, – сказал он, и Август снова наморщился, не понимая. Он, кажется, ни о чем не просил Штайма.

– Я согласен умереть, Август, – уточнил Марк, видя его замешательство. Но это не было замешательством, это был испуг: Рицхе боялся сумасшедших, а таких среди художников он встречал предостаточно.

– Я не понимаю вас, Марк, – произнес он, немного отстраняясь.

– Что здесь непонятного? Все очень просто. Мы идем к адвокату и подписываем бумагу, что в случае моей смерти вы получаете все мои картины, их у меня около двух сотен, 186, если быть точным, и реализуете их по ценам, вами же и определенным. Половину суммы вы оставляете себе, а половину переводите на счет в банке, который я укажу в договоре. Вот и все.

– Что за счет? – спросил Рицхе, сознавая, что это самый нелепый и самый несущественный вопрос из всех, которые он хотел задать. Но он ничего не мог поделать с собой, он смотрел на этого рыжего, длинного, несуразного Марка и не мог понять, шутит тот или сошел с ума.

– Какая вам разница? – ответил Марк вопросом. – Только не спешите с продажами, вы же сами сказали, что после смерти пророка его пророчества не имеют цены.

– Я так не говорил, – сказал Рицхе, но оба они знали, что формулировка несущественна: мысль подразумевалась именно такая.

Самое страшное для Рицхе заключалось в том, что Штайм говорил нормальным голосом, сдержанно и разумно, в нем не прослеживались обычные признаки безумия, нервная дрожь в голосе или лихорадочный блеск в глазах.

– Послушайте, Марк, – начал Рицхе осторожно, – вы молоды, у вас еще все впереди, и вы создадите много прекрасных картин. В вашей жизни будет много радостей, – он запнулся, вспоминая: любовь, творчество, природа, книги, красота, – он вытягивал из себя одно удовольствие за другим, как бы делясь каждым из них, – хотя бы этот коньяк, или запах хороших духов, или хорошая сигара, да мало ли. К тому же…

Но Марк перебил его.

– Вы же умный человек, Август, к тому же чуткий, понимающий. К чему эти банальности? Я достаточно написал и должен уйти, зачем оттягивать, ведь только мои картины имеют значение. Вы же знаете, что для меня не существует коньяка, духов, даже любви – только моя работа. К тому же стареть и умирать в безвестности и нищете, не признанным, попрошайкой, которого все жалеют?! Зачем? Пусть меня запомнят таким, какой я есть, чуть странным, чудаковатым, но пророком. Вы ведь так говорили?

– Да, – сказал Рицхе, пытаясь стряхнуть неожиданно охватившее его оцепенение.

Марк придвинулся к нему.