Фантазии женщины средних лет

– Я не понимаю, – Рицхе замотал головой. – Я давно не пил. Ну, Бог с ним, с прошлым, скажи, ты много писал? Ты выставлялся? Я никогда не видел твоих картин. Я бы сразу узнал руку, даже если бы ты изменил стиль.

– Я ни разу не выставлялся. – Огюст отглотнул из рюмки.

– Тогда у тебя должно накопиться множество работ за все эти годы. Сотни. Это же разорвавшаяся бомба. Новые работы Марка Штайма! Я даже не могу представить. Хватит ли у меня сил все это поднять? Конечно, у меня по-прежнему много связей, мы сможем…

– У меня всего одна картина, – прервал его Огюст.

– Всего одна, – удивился Рицхе. – Почему? Ты бросил живопись?

– Я написал всего одну картину, ту, которую начал писать сразу после нашего разговора.

– Которая тогда не получалась, ты еще жаловался. Вот видишь, я запомнил.

– Ты хочешь ее посмотреть? – спросил Огюст.

– Она с тобой?

– Да, я не расстаюсь с ней. Я смотрю на нее каждый день, это вошло в привычку, я не могу без нее. Я так долго ее писал, что привык. Но учти, ее никто не видел, даже жена, ты будешь первым. Ну что, пойдем?

– Конечно, конечно.

Рицхе заволновался, слишком торопливо поднялся, взялся за шляпу, но как-то неловко, и она упала. Пока он нагибался, Огюст допил свой коньяк.

– Ну, пошли, – повторил он и двинулся к выходу.

Они шли по набережной, порой раскланиваясь со встречными, один высокий, размашистый; он скорее отталкивался тростью, чем опирался на нее. В нем чувствовалась ухоженная солидность, даже значительность, но также и природное безразличие, так и неистребившееся за годы. Другой, пониже и пошире, почти не поспевал за ним, ему приходилось все время подстраивать шаг. Но даже спешка не могла скрыть в нем элегантности закоренелого щеголя.

– Я должен пояснить нечто прежде, чем ты увидишь картину, – сказал Огюст.

– Да, да. – Рицхе еще более оживился.

– Я не знаю, помнишь ли ты, Август, но однажды я сказал тебе, что писал свои лучшие картины, когда меня бросали женщины. Я часто влюблялся, я был влюбчивым, – Огюст усмехнулся, – и переживал и, чтобы забыться, бросался к мольберту. В эти моменты я видел свою боль настолько зримо, что если мне удавалось ее «ухватить» и перенести на холст, то картина превосходила мой дар и мое мастерство.

– Да, я помню. Я об этом писал в книге, ты ведь читал.

– Так получилось и с этой картиной.

– С тобой произошла любовная трагедия? Тебя бросила женщина? – Рицхе снова прибавил шаг, он хотел заглянуть Марку в лицо.

– Нет, не женщина, – ответил Огюст.

– А кто же?

– Посмотри сначала картину.

Они вошли в дом, в котором Силены снимали первый этаж, чистый, со вкусом обставленный, с хорошей мебелью. Огюст повел Рицхе в дальнюю комнату. Тяжелые шторы полностью прикрывали окна, пытаясь удержать рвущийся, играющий свет улицы, растворяя его в себе, превращая в пыльцу. Огюст зажег лампу из тяжелого свинцового стекла.

– Она не требует много света.

– Ты имеешь в виду картину? – Рицхе оглянулся, он ничего не видел.

– Она все равно съедает весь свет.

Огюст подошел к высокому стулу с наброшенной на спинку шалью и одним движением, слишком легким для своего грузного тела, сорвал ее. В глазах Рицхе все исчезло.

– Я никогда не видел такого. У меня кружится голова. У меня что-то с сердцем. Дай воды.

Он расстегнул верхнюю пуговицу жилета, а потом осел, он упал бы, если бы рядом не стоял стул.

Огюст подал ему бутылку с минеральной водой. Он переводил взгляд с Рицхе на картину, потом снова на Рицхе.

– Что ты чувствуешь? – спросил он, когда тот, тяжело дыша, наконец поймал дыхание.

– Она забирает из меня. Пьет меня. В картине не может быть такой силы. Я никогда не видел, так не бывает.

– Я так и думал, – сказал Огюст.

– Как ты можешь смотреть? – Подбородок Рицхе трясся, лицо побледнело, он держал руку на сердце, продолжая бормотать. – Закрой, пожалуйста закрой, – расслышал Огюст и занавесил картину.

Прошло несколько минут, и Рицхе отдышался, он уже сидел на диване в другой комнате, светлой, почти прозрачной, он никак не ног вспомнить, как попал сюда.

– Что со мной произошло? – спросил он. – Это все картина, что в ней? Она вбирает в себя. Как такое может быть? Я не понимаю.

– Я уже говорил тебе, что научился через картины избавляться от потерь. Я мог освободиться от женщины, от своей любви к нем. А здесь меня бросало творчество. Оно сочилось из меня, медленно, по каплям, истекало каждую секунду, час, день, особенно по ночам, каждый раз, когда я становился к мольберту. И оно все вышло, оно все в этой картине.

Помнишь, ты говорил, что балапса не существует? Так его действительно нет. Я просто не понял тогда. А та роковая форма, которая мучила меня и которая и есть теперь эта картина, она подсказывала, она последняя пыталась предостеречь. Что баланса нет! Что творчество не прощает! Это и было пророчество. Но я не понял, и, знаешь, каков результат?

Рицхе ничего не сказал, лишь вопросительно посмотрел.

– Марк Штамм умер тогда, упав с моста. А потом стало поздно.

– Все же это не совсем так. Ты создал ее. Лучшее, что когда-либо создавалось.