Фантазм

— Прости, прости меня, солнышко мое! Прости! — Фейран менял компрессы, натирал виски уксусом и обтирал исхудавшее тело от пота, поил лекарством, после чего садился на свое место и говорил с мальчиком, лишь бы Айсен слышал его голос и успокаивался.

Ожье смотрел на все это и изумлялся: лекарь сам уже был на пределе, непонятно на чем держался и то, что он не еще не слег сам, казалось невероятным.

Но, нельзя не признать, что несмотря чудовищное испытание, выпавшее на их долю, он смотрел на этих двоих с нескрываемой завистью!

Там, где он находился — не было ничего. Ни света. Ни тьмы. И его самого тоже не было. Абсолютно ничего не было. Лишь иногда возникал голос, смутно знакомый.

Он доносился словно из неведомой безграничной дали. Однако почему-то это казалось важным, хотя он не сознавал почему, что это за голос, что за слова, что за смысл их наполняет, и откуда они исходят.

Не осознавал вообще, даже кто он сам. Это вполне устраивало. Странное ощущение… Он не хотел ничего знать, не хотел помнить, хотя почему именно — не помнил тоже… Просто не хотел.

Значит, причина была, а раз он не помнит и ее тоже, — не нужно помнить все это! Почему?…

Но голос не уходил. Он возникал и пропадал, временами все же оставляя его одного в прежней пустоте. Голос был разным: иногда отчаянным, прерывающимся, иногда усталым и грустным, иногда тревожным, заклинающим или щемяще-нежным… Но он всегда звал, не давая сдаться и раствориться в небытие полностью.

Голос побуждал его, будоражил, вызывая болезненный отклик. Он словно бы рождался с первыми словами, и тем страшнее было умирать с последними. Он хотел, чтобы голос наконец замолчал и вернулся покой…

Или чтобы этот голос был всегда! Но тот по-прежнему оставался слишком далеко. Не дотянуться… Голос приходил откуда-то извне, разгоняя холодную тьму, — он обрадовался, когда смог понять все это.

Так появились первые понятия: холод, тепло, тьма, внутри и снаружи. Внутри не было ничего, кроме тьмы, и тогда он попытался выйти наружу. Туда, где был голос, навстречу… Омертвевшие тяжелые веки удалось приподнять едва-едва, но даже в эту щель чуть шире волоса хлынул свет, ошеломивший настолько, что он вновь перестал существовать на какое-то время.

И снова приходилось идти на голос: так долго, так трудно…

Он пробудился снова от зовущих его звуков, ставших жизненно необходимым.

Жизнь… Это все называется жизнью… Когда-то он это уже знал.

Жизнь. Смерть. Время.

Теперь у голоса появилось лицо. Встревоженное изможденное лицо со светлыми ореховыми глазами, в которых тоже стыла смерть. Он не был уверен, что это не отражение его собственной. И попытался вспомнить, что это должно вызывать страх.

Страх.

Стон…

А в зеленоватых глазах еще что-то. Вина.