Фантазм

Айсен не поднимал глаз: то, что для его негаданного покровителя и благодетеля семья это святыня, главная ценность и самое дорогое сокровище — он отчетливо понял едва ли не с первого дня в этом доме! И, наверное, если бы это было иначе, метр Кер никогда не отнесся бы к нему с таким сочувствием, не принял бы, заполняя пустоту, которую он даже не осознавал и не понимал до той поры, пока любимый не отдал его брату, и он не увидел воочию, как это может быть…

И после всего, именно он стал причиной разочарования человека, на которого будет молиться до конца своих дней!

— Это не так! Вы судите поспешно, а это всего лишь недоразумение! Фей…

— Фей это Фей! Зато с Аланом вы, кажется, нашли общий язык… — несколько отвлеченно заметил Филипп.

Кровь бросилась в лицо…

— Айсен! — Обернувшись вовремя, мужчина напомнил себе, что как бы не преобразился Айсен, все таки стоит быть осторожнее с ним в словах и поступках. — Я ни в чем не упрекаю и не подозреваю тебя… Радует, уже то, что хотя бы кто-то из моих детей способен осознать свое поведение!

Юноша вновь вернулся к реальности, решительно оттолкнувшись от вечно голодной трясины укоренившихся страхов, и поспешно продолжил со всем возможным убеждением, однако сбившись в конце. Так и не найдя сил назвать то, кем он был в глазах других, даже наедине с метром:

— Фей тоже не замысливала ничего дурного! Они же никогда не видели даже… откуда бы им понять… так, запросто… почему вы помогаете… — пауза.

Но он все же закончил, пусть и не тем словом, что напрашивалось на язык:

— …мне.

Филипп улыбнулся на эту горячую защиту с той подсердечной грустью, которая будет понятна, думается, любому родителю.

— Ты полагаешь, что меня должно утешить, если Фиона действовала не по злобе, а по скудомыслию? По скудости сердца, так будет вернее… — мужчина надолго тяжело задумался, процитировав. — «О если бы ты был холоден или горяч! Но как ты не горяч, ни холоден…»

И тоже оборвал себя.

— Оставим! Я звал тебя не за этим.

Судя по виду, Айсен был готов уже практически ко всему!

— Айсен, — метр Филипп говорил уже в своей обычной манере, медленно и вдумчиво, и тем труднее было игнорировать то, что он пытался донести до молодого человека. — Я могу понять многое, я говорил, что всегда поддержу тебя… Но не пора ли прекратить издеваться над собой?!

Юноша непонимающе взмахнул густыми ресницами, из-за которых глаза его порой казались гораздо темнее, чем есть, без всяких иных причин. Кер так же одним взглядом указал на ошейник в расстегнутом вороте его белоснежной сорочки:

— По крайней мере, не провоцировать «чад господних» на проявление самых скверных из их качеств!

— А вы думаете, что отсутствие оного, — музыкальные пальцы многозначительно скользнули по металлу ошейника, — остановило бы кого-то из них? После того, что они узнали.

Айсен прямо взглянул в глаза мужчины.

— Возможно, заставило бы задуматься, — серьезно подтвердил тот. — Я понимаю твои мотивы, твое стремление. Надежду, что Тристан поймет и оценит твой дар… Но по-моему ты сейчас уже хватаешься за призрак: а ничем хорошим это не оборачивается ни в легендах, ни наяву! Не довольно ли позволять вытирать об себя ноги?!

Молодой человек отвернулся.

— В ваших книгах сказано, что свобода это осознанная необходимость, — наконец произнес он. — Что ж, значит мне это необходимо!

Он понял, о чем не было сказано прямо: вести пришли снова, но и они были не для него! Все накопившееся напряжение дня сказалось разом. Айсен спрятал лицо в ладонях, и уронил голову на колени: любимый…

«Сколько еще я должен вынести?! Я согласился превратить каждый свой день в пытку, как если бы ходил босым по лезвию ножей… Каждый шаг мой — как будто заводит глубже в средоточие костра. Я пью свободу, как яд, и он неотвратимо разъедает меня изнутри… Я умираю, я гибну — каждый миг без тебя… Вечность.

Вечность боли… Почему? Почему я умираю, не видя тебя?! Почему эта отрава — не из твоих рук…

Любимый… я ведь отдал все, что у меня есть… Все, чем я дышу — это ты…

Почему же этого тебе мало?!!»

Юноша порывисто выпрямился после приступа давно недозволенной слабости.

— Да! Я могу отказаться! Жить в свое удовольствие, как разумеется. А для чего?… — тихо спросил он. — Чтобы бросить однажды обратно пренебрежение и неверие?! Зачем? К чему вообще нужна гордость? Она — как шов на ране: полезна определенное время, но не более… Ноет, тянет, даже если его удалить… И настолько же безобразна! Потешить себялюбие и возвратить удар? В любой боли нет ничего сладкого! Тем более, в боли любимого…

Он отвернулся, пряча взгляд.