Фантомная боль

Матери недосуг – она готовит обед, или стирает, или подшивает манжеты, или моет посуду, и старшая сестра (ну какая старшая, на год всего!) привычно помогает Насте делать домашку: «Гляди, как просто!» Почему-то, когда Анжелка объясняла, все действительно выходило очень просто. Дурацкие иксы мгновенно превращались из неизвестных в известные, глупые запятые послушно вставали на положенные места, даже английские артикли (как только англичанам пришло в голову такую дурь устроить!) становились нужными и понятными.

Поначалу Настя даже завидовала старшей сестре: надо же, как ловко у нее все получается, вот бы и мне так. Потом завидовать бросила. Потом стало наплевать.

И долго было наплевать. Лет шесть, наверное, а то и восемь.

Зачем, боже мой, ну зачем ее заставили ехать в этот проклятый морг? В эту мрачную комнату под неправдоподобно низким потолком. На самом-то деле потолок вовсе не был низким, но Насте казалось, что он тяжело нависает прямо над головой, вот-вот раздавит. Быть может, это давящее впечатление возникало из-за «кирпичной» плитки, которой был выложен неровный пол или из-за выстилающего стены отвратительно белого кафеля. Белые квадраты отливали почему-то сизым, и сгущавшиеся в их отбитых углах тени были совсем уж трупные.

Теням там быть вовсе не полагалось, все заливал безжалостный мертвый свет, от которого в животе становилось кисло и горько, но тени были. И жуткая комната казалась частью какой-то другой, потусторонней реальности. В настоящей жизни не бывает таких трупных стен, таких безнадежно низких потолков. И цинковых столов в настоящей жизни тоже не бывает.

В голове крутилась неизвестно откуда взявшаяся цитата: «Где стол был яств, там гроб стоит». Хотя никаких яств тут, конечно, никогда не бывало. И гробов тоже. Были безобразно сверкавшие металлические штыри, крючки и прочие штуки непонятного, но явно страшного назначения. Как пальцы Фредди Крюгера или зубы какого-то запредельного хищника. Кузнец, кузнец, скуй мне железные зубы!

Безжалостный пронзительный свет тоже был мертвый, цинковый, острый.

Он резал жизнь на до и после, как нечаянно сорвавшийся нож – его же вчера наточили, надо быть осторожнее, но где же упомнить! – попадает по теплому беззащитному розовому пальцу. Вот только что кухню плотно заполнял аромат уютно булькающего бульона, и горки овощей – веселые морковные кубики, мраморная капустная соломка, сдобные брусочки картошки, перламутровые луковые кольца – стремительно вырастали на теплой деревянной доске, и уже предвкушалось, как все будет густо, огненно, вкусно. Так-так, ловко и проворно стучал нож, и масло уже шкварчало на сковородке, готовясь принять тонюсенько наструганный лук… И – р-раз! Лаковая кровь мгновенно заливает все веселые припасы, кажется, что ее очень много, разве может быть так много? И надо бежать, зажимая остро саднящий разрез, суетиться – где этот чертов йод? – и сковородку не забыть выключить, и бульон прикрутить, чтоб не выкипел, неловко, одной рукой отрезать пластырь, который тут же подмокает и отклеивается, затягивать поверх жесткий хрустящий бинт, и удерживать его зубами, потому что только Гарри Гудини смог бы завязать бинт одной рукой.

А потом придется все начинать сначала – бульон-то кипит, булькает, никуда не денешься. Ссыпать залитые кровью овощи в мусор, отмывать доску, чистить, скоблить и резать – заново. Какой уж там – ловко и проворно, когда вместо пальца неаккуратная лохматая белая гуля, ни взять ничего толком, ни повернуть, да еще от воды ее береги. А когда задеваешь, от гули стреляет болезненная горячая стрела – до самого локтя, до плеча. И стрелять будет еще долго, и долго еще руку беречь придется, а как ее беречь, когда дела-то ждать не будут, не бульон, так еще что-нибудь.

И уже кажется, что так было всегда: и некрасивая кривая белая гуля вместо пальца, и непослушная рука, и все время неловко, неудобно и больно, когда заденешь.

После морга все помнилось как в тумане. В доме толпились какие-то незнакомые люди – или они только казались незнакомыми? – которые с важным видом обсуждали какие-то дикие вещи, совершенно не имеющие отношения к Анжеле. И вообще ни к чему на свете: гроб такой или эдакий, синее платье хорошо, нет, серый костюм лучше, а еще полотенца, непременно льняные, и покров кружевной, и платочки еще. Платочки! Ну какая разница, такой или эдакий гроб и тем более синее платье или серый костюм? Ее же все равно закопают. Закопают!