Фантомная боль

Биологические часы начали тикать и заглушили тиканье всех остальных часов. Двадцать четыре часа потребовалось ей для того, чтобы убедить меня, что неполная семья и счастье не более взаимоисключающие вещи, чем полная семья и счастье; ей также удалось убедить меня в том, что я действительно обязан дать ей свое семя, хотя бы в виде компенсации за украденное у нее время. Кроме того, она сказала:

— Я хочу кудрявого ребенка.

Это оказался решающий аргумент. Я согласился с тем, что задолжал ей кудрявого ребенка. Ребенок в качестве прощального подарка, почему бы и нет? Ребенок — это, по крайней мере, обнадеживающий финал.

Мы два раза ложились с ней в постель.

В первый раз бесстрастно.

Во второй — еще более бесстрастно. Но с нежностью. С такой устрашающей нежностью, что мне хотелось выпрыгнуть из окна.

— Отлично, — сказал я, когда все было позади, — ребенка мы сделали, теперь я могу ехать.

К парадному подъезду подкатил лимузин. Пунктом назначения была Канада. Я взял с собой сумку, несколько книг, немного старой одежды. Сказочная Принцесса торопилась на работу. Она не могла меня проводить. Я обещал вскоре позвонить и узнать, подействовало ли семя, и, если нет, вернуться назад.

Мы поехали на север. Шофер спросил:

— А почему именно на север?

Я сказал, что хочу увидеть снег.

Он спросил:

— А почему бы вам не полететь самолетом?

Я ответил, что хочу видеть все в дороге собственными глазами.

Мы ехали очень долго. Останавливались в мотелях, но ночевали в разных номерах. Шофер также отказывался есть со мной за одним столом. Говорил, что поест в машине. Я уважал его волю.

Небо все больше мрачнело, пейзаж становился все более унылым.

Забавно, думал я, оказывается, вот она какая — боль. И это наверняка лишь небольшой аванс той боли, которая еще ждет меня впереди. Это была дорогая боль. Она стоила мне сто двадцать долларов в час, не считая бензина. Но боль, которая ждала меня впереди, наверняка окажется дешевле. Это будет боль, о которой ничего не напишешь. Боль, о которой можно что-то написать, — ненастоящая. Черед настоящей боли еще не настал.

Я позвонил Ребекке из мотеля, но наткнулся на автоответчик и повесил трубку.

В голове моей прокручивались немые фильмы. Мы с Эвелин собираем ежевику; Сказочная Принцесса в ночном магазине; госпожа Фишер у себя на кухне; Ребекка зажигает сигарету и кладет свои некрасивые руки на стол; я в отчаянии дергаю себя за детородный орган в уборной палермского оперного театра; снова Сказочная Принцесса, плачущая из-за того, что, по ее мнению, я сделал со своей жизнью; гостиничные номера с таксами на обоях.

— Сколько нам еще ехать на север? — спросил шофер.

— Еще долго, — ответил я, — я хочу увидеть снег.

Это одиночество создал я сам и сам же его срежиссировал. Я исполнял в своей постановке все роли: публики, актера, декоратора, писателя, осветителя, суфлера, пожарного, оператора, гримера, продавца билетов. Это одиночество было моей художественной постановкой — жаль, что никто не мог ее посмотреть.

Мои галлюцинации подверглись этнической чистке. Человечество осталось где-то вдали. Я один в своих галлюцинациях, зато избежал страшной опасности — подвергнуться чистке самому.

Я позвонил Сказочной Принцессе и спросил, подействовало ли семя.

— Нужно еще немного подождать, чтобы удостовериться, — ответила она. — Где ты сейчас?

— В Канаде, — сказал я.

— Что ты там делаешь?

— Собираюсь кататься на санках.

Прежде индейцы уходили в снега умирать, а я поехал кататься на санках.

Операция «выживание» прошла с большим успехом, скоро мне больше не придется тосковать по себе самому. По тому, кем я мог бы стать. Пуля счастья меня едва не задела, но я успел вовремя пригнуться.

Некоторым судьба дает шанс умереть молодыми, но они вовремя пригибаются и потом всю жизнь жалеют об этом.

Никаких смягчающих обстоятельств, слава богу, больше не осталось. Одни только обстоятельства. Так бы я ответил на любое «почему». Всевозможные «кто», «что», «где» и «как» свелись к стыду и ко всему, что его вызывает, — а таких вещей хватало.

Зато на вопрос «почему» оставался лишь один ответ: «Виной всему обстоятельства, и даже не смягчающие».

Здесь, среди снегов, отпадала необходимость жить, здесь наконец можно было почувствовать себя свободным от непосильной ноши. Здесь я жил лишь ради «Музея одиночества». Я работал в нем билетером: проверял билетики и проводил экскурсии.

Однажды, против своего обыкновения, шофер решил составить мне компанию за завтраком. Две недели он завтракал один, но сейчас, видимо, решил, что можно познакомиться со мной и поближе.

В то утро Сказочная Принцесса сказала по телефону:

— Надо еще немного подождать, но, похоже, твое семя подействовало.

— Я иногда возил клиентов во Флориду, — сказал шофер, закусывая блинчиком, — один раз даже доставил клиента в Детройт, но в такую даль, как сейчас, мне еще никогда ездить не приходилось.

— Мне тоже.

— А правда ли, — спросил он, прекращая жевать, — что про вас говорят? Что вы знаменитый составитель поваренных книг?

— Правда-то правда, — уклончиво ответил я, — но моя такса возросла…