Фантомная боль

— Вот, погрызите пока. — И госпожа Фишер поставила на журнальный стол блюдечко с мятной карамелью.

Мне не кажется, что это хороший знак, когда женщины предлагают вам погрызть мятную карамель, но мне давно уже не до хороших знаков; речь шла о поваренной книге, о второй части аванса — одним словом, об очень практических, почти умиротворяющих вещах.

На буфете стояли фотографии госпожи Фишер в молодости, она была снята с каким-то мужчиной, с детьми, еще с какими-то детьми, с собаками, была там и свадебная фотография госпожи Фишер. Целая жизнь, выставленная на буфете, — госпоже Фишер удалось построить свой собственный маленький мавзолей.

— Вы журналист?

Госпожа Фишер присела, слегка натянув на колени юбку. Видимо, возраст не убавил в ней склонности к кокетству.

— Нет, я не журналист.

Я закинул ногу на ногу. Мои бежевые брюки явно нуждались в стирке.

— Я работаю над книгой о польско-еврейской кухне.

Наклонившись вперед, я взял одну мятную конфетку.

— Вы появились как раз вовремя, — сказала госпожа Фишер.

Нюх на грядущие перемены помог мне хотя бы раз появиться вовремя.

— Я уже собиралась выставить свою коллекцию на улицу, — сказала госпожа Фишер, — она занимает слишком много места.

Она откинулась в кресле.

Мы с Ребеккой с интересом слушали, на улице лаяли собаки. Так в гостиной госпожи Фишер я стал составителем поваренных книг, тем, чем мне было уготовано стать, если верить в судьбу. А если не верить, то я, выходит, медленно превращался в составителя поваренных книг, становился тем, во что я себя превратил.

— Не сейчас, но года через три-четыре я перееду в домик поскромнее, — сказала госпожа Фишер. — Когда не будет больше собак.

— Ах да, — напомнил я, — вы говорили о какой-то коллекции. Что это за коллекция?

— Архивы. Моя мама знала о польско-еврейской кухне буквально все, она собрала на эту тему огромный архив. Было бы очень жаль, если бы он пропал.

— Госпожа Фишер, — воскликнул я, — вы именно та, кого я искал!

Она зарделась:

— В самом деле?

— В самом деле. Правда, Ребекка? Госпожа Фишер — тот человек, которого мы искали.

Ребекка, болтая туда-сюда ногой, кивнула.

— Я это всегда знала.

— Что, госпожа Фишер?

— Что однажды явится такой человек, как вы.

— Но как вы могли об этом знать? — с улыбкой спросил я и еще раз изящно склонился над блюдечком с мятной карамелью.

Я обрел новое призвание! «Застенчивый, но обаятельный Роберт Г. Мельман путешествует по миру со своей секретаршей в поисках почти утраченных рецептов польско-еврейской кухни».

— У меня есть гид, — сказала госпожа Фишер.

— И что же это за гид?

Любовь, пусть даже самая крошечная, всегда начинается с внимания. Внимание — это аккумулятор желания.

— Гид, мой проводник.

— И где этот гид живет?

— Этот гид не живет, он говорит.

Я посмотрел госпоже Фишер прямо в глаза.

— По телефону, по радио, по телевидению?

— Нет, — сказала госпожа Фишер, — этот гид у меня в голове. Он меня защищает.

Я взглянул на Ребекку, но она на меня не смотрела. Я потер ногу, и мне вдруг вспомнились слова, которые я взвешивал про себя, но так никогда и не произнес — десятки любовных признаний, ненаписанные письма, слезы, которые я сумел сдержать, оскорбления, которые я проглотил. Я не жил, а искал для своей жизни формулировки, такие фразы, которые никого не оставили бы равнодушным, которые в корне изменили бы действительность, но которые я в конце концов так и не произнес либо произнес их там, где их никто не мог услышать.

— Это замечательно и очень удобно, — одобрил я, — иметь своего собственного гида.

В эту минуту меня вдруг осенило, что у госпожи Фишер, наверное, очень много денег.

— Госпожа Фишер, собственно говоря, нам стоит основать общество, которое взяло бы на себя заботу об архиве вашей матери и сделало его доступным для широких слоев населения. Факел необходимо передать.

Госпожа Фишер испытующе на меня взглянула. Я было испугался, не слишком ли рано завел речь про это общество, не проявил ли поспешную алчность, не сделал ли очередной неверный ход.

— Как вы красиво сказали про факел. Я и сама часто об этом думала.

Ага, она считает, что я красиво выразился. Это добрый знак. С моего лба градом катил пот, но я обязан был двигаться вперед, не останавливаясь: в мои сети заплыла крупная рыба, и я не должен был дать ей уйти. Господь наконец сжалился надо мной.

— Надо подумать, — сказал я, — как увековечить вашу маму в ее рецептах.

— Это было бы прекрасно, — сказала госпожа Фишер. — Но кому сейчас нужна польско-еврейская кухня?

Я посмотрел на нее невинным взором. Это мое сильное качество: я умею выглядеть таким наивным, таким потерянным, делать большие глаза, которые словно умоляют: «Сжальтесь надо мной!»

— Мне кажется, мама очень хотела бы увековечить себя в своих рецептах, — продолжала госпожа Фишер. — Пока она была жива, она так много времени проводила на кухне!

— Вероятно, мы могли бы, — фантазировал я, — даже назвать какое-нибудь блюдо в честь вашей матери. Что было ее коронным блюдом?

— Ах, — задумалась госпожа Фишер, — у нее было столько коронных блюд!