Фантош

Гулкий рёв ударил в перепонки, как в барабан. Огромная туша, белоснежная, как новорожденный айсберг, грузно всплыла из воды и направилась к берегу.

— Айсберги не бывают такими чистыми, — сказал Камилл.

— А киты бывают такие огромные? — рассмеялась Кахина. — И большеглазые?

— Какие синие глаза
У девочки моей,
Они восходят, как гроза,
Из облачных зыбей.

Светил дневных расчислен ход,
Ночных — неисчислим,
Но та, кто молнию метнёт,
Пусть спутника средь них найдёт
И породнится с ним.

— Сумасшедшие стихи, — сказал Камилл.

— Ну да. Как та рыба, что сидела на дереве, — на полном серьёзе ответила девушка.

Туша раскрыла пасть, похожую на пещеру, выстланную алым бархатом, и до крайности мелодично запела, трепеща языком, слишком малым для такой глотки.

Внезапно откуда-то снизу беззвучно выхлестнули огромные щупальца с присосками — каждое словно тарелка, — обвились вокруг туловища кашалота и, клубясь, повлекли в глубину.

— Камилл, это ж я это подманила, — ахнула Кахина. — Я иду.

Она мигом сбросила свой плащ и осталась нагишом.

— Мы не знаем законов, по которым устроен этот мир, не понимаем, как на него можно воздействовать, — сказал Камилл ей в спину.

— От… женщин не требуют муруввы. В отличие от мужчин, — донеслось до него из-под слоя воды подобие мысли.

— От них требуют разума, — ответил он.

— И полного отсутствия героики, — ответили уже издалека.

А потом связь прервалась. Камилл подумал — и сел где стоял.

— Как это всё несерьёзно, — сказал в пустоту, наполненную разноцветными бликами. Подобия высоких испанских гребней поднимались оттуда и опадали кленовым листом, из бездны воздвигались ажурные решётки и хрупкие пизанские башни, распрямлялись и погружались в водоворот. Невероятной красоты водные конкреции возникали и тут же растворялись в солёной прозрачности.

Сколько он тут пробыл — потом никто не мог для него вычислить. Страха не было никакого, радость не имела под собой оснований, но и обычная меланхолия грозилась его оставить.

Левиафан вынырнул из воды. Кахина сидела на его круглой спине, поджав ноги и распустив по плечам кудри, и ликующе махала берегу сразу двумя руками. Плечи и грудь были покрыты ярко-алыми метками, кровь текла по бокам зверя, смешиваясь с океаном. Соль к соли.

— Не бойся, дядюшка. Это были влюблённые. Это от их радости на мне следы поцелуев. «Губы» и «рана» не одно ли слово на французском? — крикнула она издалека.

— Что там внизу? — закричал он в ответ. Каждый звук тотчас становился круглой жемчужиной и катился по тихим волнам.

— Города из кораллов. Живые цветы и деревья. И ничто не давит, будто ты житель всех водных горизонтов зараз. Говорили, в том мире ты был неуязвим. Не хочешь проверить себя в этом?

Но он, напротив, попятился. Сделал шаг, другой — и оказался в мире умирающей Радуги.

— Я знал, что вы здесь, Леонид, — сообщил Камилл. — Я искал вас.

— Здравствуйте, Камилл, — пробормотал Горбовский. — Наверное, это очень скучно — всё знать.

— Есть вещи и поскучнее, — сказал Камилл. — Например, жить и умирать попеременно.

— Как дела на том свете? — спросил Горбовский.

— Там темно, — сказал Камилл. Он помолчал. — Но иногда бывают до странности светлые видения. Сегодня я умирал и воскресал четырежды. Каждый раз было очень больно.

— Четырежды. Рекорд.

— То, чего я хотел, никак не получается. Стоять на пороге, не осмеливаясь войти, — даже для меня пытка. А ведь хлопок двух ладоней может и не состояться.

— Камилл, скажите мне правду. Вы человек? Я уже никому не успею рассказать.

— Я последний из Чертовой Дюжины. Опыт не удался, Леонид. Вместо состояния «Хочешь, но не можешь», состояние «можешь, но не хочешь». Это невыносимо тоскливо — мочь и не хотеть.

— Не могу судить, Камилл. Для такого, наверное, богом надо быть. И чтобы судить, и чтобы испытать на себе.

— Зачем богом? Просто одной удивительной девочкой, которая, похоже, может всё — оттого что не хочет ничего. Хотя её теперь, пожалуй, не спросишь.

Горбовский приподнялся из своего шезлонга. В лицо ударил горячий воздух.

— О чем вы? Как такое может быть?

— Сам не могу разобраться. Впрочем, у нас имеется минут пять. Вставайте и пошли — те две картины, пожалуй, ещё не перевернуло злым ветром.

Они почти бежали. Сзади горстка отважных входила в море под горделивый распев о воде, стоящей по грудь. Но в голове у обоих, Горбовского и Камилла, почему-то звенело совсем иное:

Какие синие глаза
У девочки моей…»

— Типичное стругацкоборчество, — сказал Алексей вслух. — Искажение текста по типу «Я знаю, как надо».

«Хотя ведь сами братья не выдержали характера — отменили конец света на отдельно взятой планете, — добавил позже в качестве оправдания. — И Горбовский им потом пригодился, и Камилл… И, кажется, Пишта — впрочем, о Пиште не помню. В общем, мечта чувствительной детки — чтобы все герои остались целы».