Фарамунд

Прижатые к телегам, не успевая повернуться и вскарабкаться на них, римляне защищались с мрачным упорством. Ни один не пал на колени, не молил о пощаде. То ли римская стойкость, то ли полное равнодушие к жизни, но озверелый Фарамунд рубил и крушил, уже не понимая, с людьми ли сражается, или же неведомая сила оживила лесные пни, нечувствительные к боли.

Солнце выглянуло неожиданно. Мечи и шлемы заблестели ярко, слепя глаза. Фарамунд заорал:

— Сами боги подают знак!.. Не давай уйти!

— Руби! — пронесся клич. — Руби всех!.. Чтоб ни один не ушел!

Когда последние легионеры пали, защитники телег почти не сопротивлялись. Напрасно Фарамунд, спохватившись, кричал, чтобы брали в плен. Рассвирепевшие франки, на глазах которых гибли друзья, перебили всех, а потом еще бегали с окровавленными ножами, перехватывали горло каждому, кого считали только раненым. А самых сильных и доблестных легионеров, вокруг которых трупов их товарищей было больше всего, разрезали на части, а окровавленные куски разбросали по кустам на поживу лесному зверю.

Глава 17

Фарамунд с тремя воинами погнался за убегающими, вдруг да там кто-то из тех, кто знает о Лютеции. Их легкие кони настигли без труда, сперва порубили пеших, затем настигли франков-федератов, убегающих на тяжелых римских конях. Эти убегали так же молча, как молча дрались и умирали легионеры, пригибались к конским шеям, прятали лица в развевающихся лицах.

Фарамунд рассекал мечом спины, затылки, несся дальше, и лишь когда под ударом упал последний, со злым недоумением огляделся по сторонам. Конь пробежал немного, волоча упавшего, остановился. Брюхо было в мыле, с удил капала пена. Никто не ушел, а кто успел скакнуть в кусты, и пытается уйти пешком через заросли, того изловят лесные молодцы. Здесь же ни одного из тех, кто поднимался выше казармы, да и то не легионерской, а вспомогательных отрядов....

Возвращались все еще злые, не насытившие сердца местью. Между деревьями трупы лежали уже голые, многие изрубленные в припадках ярости уже после смерти. Над телами роились крупные зеленые мухи. Двое волков, рыча, выдергивали кишки из распоротого или прогрызенного живота.

Фарамунд вскричал в гневе:

— Так неужто ни одного не взяли?

— Ни одного, — ответил Громыхало с сожалением.

— Эх, — сказал Фарамунд со злостью, — я же говорил!

— Не утерпели, — сказал Громыхало, — а жаль... Я бы хотел хоть парочку повесить сам... На дереве хорошо вешать! Так, чтобы стоял на пальчиках. Ветка пружинит, тянет вверх, глаза выпучены, морды красные, пена изо рта... Стоят на цыпочках, будто взлететь пытаются, ха-ха!

Люди все еще раздевали убитых, доспехи складывали на одну телегу, и так полную разными товарами почти доверху, одежду и сапоги — на другую. Своих убитых оттащили в сторону, но их оказалось так много, что полдня только копать могилу.

— Души их уже на небесах, — сказал Фарамунд, — а тела... Кто из мужчин обращает внимание на одежду? Главное — сберечь в чистоте свой меч, а не ножны.

Громыхало согласился восхищенно:

— Хорошо сказано, рекс! Душа — это меч, а тело — всего лишь ножны

— А, покинув ножны, — заключил Фарамунд, — душа свершит еще более великие дела!

Он дал сигнал двигаться, римские кони послушно потащили тележки, как вдруг донесся чистый звонкий голос:

— Рекс, неужто оставите этого поганца? Он же смеется над нами!

На пригорке на своей рыжей лошадке сидела Клотильда. Фарамунд проследил за нею взглядом. Служанка, задрав голову, грозила небу кулаком. В двух шагах гордо вздымалась исполинская сосна. Присмотревшись, заметил, как на самой верхушке среди редких ветвей мелькнула нога в римской сандалии.

Фарамунд спросил быстро:

— Кто там?

Клотильда сказала негодующе:

— Да парнишка с ними был! Когда начали рубить последних, он выскользнул, сиганул на это дерево!

Фарамунд окинул взглядом высокий гладкий ствол, совершенно без сучьев, как у всякой сосны, выросшей в густом лесу, когда первые ветви начинают расти на самой вершинке.

— Зачем тебе этот парнишка?

— У тебя других вообще нет, — отпарировала Клотильда, словно разговаривала не с могущественным рексом, а с парнем из соседнего дома. — К тому же... он не воин. А такие всегда больше знают.

Фарамунд ощутил, что в груди тревожно екнуло.

— Ты права, девка... Как он туда взобрался?.. Силен! Стрелами не пробовали?

— Ловит! Еще и смеется, гад.

Фарамунд бросил отчетливо:

— Срубить.

Несколько человек с готовностью взялись за топоры. Видимо, это были неудачливые стрелки, ибо стук топоров пошел частый, дерево начало вздрагивать от ударов.

Фарамунд выждал, сделал знак приостановиться, крикнул в тишине:

— Эй, на дереве! Слезай.

После паузы из-за веток прозвучало:

— Зачем?

— Рухнет, придавит, — объяснил Фарамунд.

— Меня смерть не страшит, — последовал гордый ответ.

— Не смерть, — объяснил Фарамунд безжалостно. — Тебя придавит, ты останешься калекой. Будешь ползать в пыли дорог с перебитыми ногами и сломанной спиной.

Ответа не было, топоры застучали с удвоенной силой. Затем с высоты прозвучало:

— А если слезу?