Фараон

— Послушай меня, Абу Гадж, — с жаром продолжил собеседник, — группа один будет в месте назначения через двое суток, группа три — через трое суток, группа два... уже на позиции. Три осла могут быть осёдланы в любой момент.

Хуссейни подумал, что его страхи становятся всё более обоснованными: «оседлать ослов» было, по-видимому, закодированным выражением для обозначения сборки взрывных устройств, и использование этого языка также и в столь секретном разговоре явно было предписано страхом перед подслушиванием. Или же являлось следствием стиля цветистого восточного языка...

— Абу Ахмид приказал передать тебе, что ты должен послать сообщение через двадцать четыре часа после того, как последний осёл будет загнан в своё стойло.

«Общим счётом четверо суток», — сверкнуло в мозгу у Хуссейни. Скорость изменения ситуации возрастала с неумолимой быстротой. Мания величия Абу Ахмида достигала своей абсолютной точки. Однако ему всё ещё не удавалось понять, почему старик выбрал именно его и в первую очередь почему Абу Ахмид был так уверен, что он выполнит то, что от него потребуется сделать. Хуссейни опустил стекло и повернулся к молодому человеку, сидевшему подле него.

— Тебе не помешает, если я закурю? — спросил он, опуская ладонь на пачку сигарет.

— Нет, — ответил тот. — Но это губительно, во-первых, для тебя, не говоря уже о том, что вредит окружающим.

Хуссейни покачал головой.

— Невероятно, — протянул он, — ты рассуждаешь как американец.

— Я и должен, — не моргнув глазом отпарировал его собеседник.

Хуссейни откинулся на спинку сиденья, сделал длинную затяжку дыма и выпустил его из окна вместе с облачком пара.

— Что ещё сказал тебе Абу Ахмид?

Молодой человек странным образом не повернулся к нему, а засунул руку во внутренний карман куртки, вытащив конверт.

— Он попросил передать тебе это и спросить, узнаешь ли ты его.

Хуссейни стряхнул с себя странное оцепенение, охватившее его, и протянул руку за конвертом. Это было нечто неожиданное.

Он открыл его: в конверте находились три фотографии, на которых был изображён один и тот же человек в детстве, отрочестве и юности.

Молодой человек продолжал созерцать ночную мглу перед собой. Он ещё раз механически повторил:

— Абу Ахмид спрашивает, узнаешь ли ты его.

Хуссейни продолжал рассматривать фотографии в молчании, вначале ничего не понимая, а потом, как будто его поразило ударом тока, со смятенным выражением и просветлевшими глазами пролепетал:

— Это мог бы быть... но... это невозможно... Мог бы быть... мой сын? Разве не так? Это мой сын?

— Это так, Абу Гадж. Абу Ахмид говорит, что это твой сын.

— Где он? — Хуссейни опустил голову, в то время как слёзы непроизвольно полились по его щекам.

— Мне это неизвестно.

Хуссейни кончиками пальцев ласкал личико ребёнка, которого он столько лет считал погибшим. По приказу Абу Ахмида ему много лет назад принесли маленький гроб с не поддающимися опознанию останками ребёнка, которого разорвало гранатой при обстреле лагеря беженцев. Он был таким, каким его изображали эти фотографии; таким, каким он представлял его каждый раз, когда пытался мечтать, каким он стал бы подростком, юношей, если бы только человеческая жестокость позволила ему вырасти. А Абу Ахмид все эти годы прятал его, держал в тайне, чтобы однажды использовать в качестве заложника... Вот сегодня и настал этот день для того, чтобы вынудить его, Омара-аль-Хуссейни, беспрекословно повиноваться. И вот почему Абу Ахмид был так уверен в том, что его приказы будут исполнены...

Теперь, имея своего сына во власти наиболее циничного и безжалостного человека, которого он когда-либо знал, даже самоубийство не могло стать способом побега... Хуссейни угодил в ловушку.

— Абу Ахмид говорит, что у мальчика всё в порядке и не надо волноваться.

В холодном автомобиле воцарилась гробовая тишина. Некоторое время спустя молодой человек поинтересовался:

— Разве ты не доволен, Абу Гадж? — И его не окрашенные чувствами слова прозвучали так, как будто были произнесены тоном жестокой насмешки.

Хуссейни утёр слёзы тыльной стороной руки и вернул фотографии.

— Абу Ахмид сказал, что ты можешь оставить их у себя, — пояснил молодой человек.

— Мне нет в этом нужды, — хрипло промолвил Хуссейни. — Его лицо навсегда запечатлелось в моей памяти.

Собеседник взял конверт и наконец повернулся к нему. Хуссейни мог теперь на мгновение заглянуть ему прямо в лицо, но встретился только с неподвижным ледяным блеском.

— Возможно, ты растревожился, но, поверь мне, это бесконечно лучше пустоты, ничего. Я скорее всего погибну, но у меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестёр. Нет даже друзей... Никто не будет оплакивать меня. Окажется так, как будто я никогда не существовал. Прощай, Абу Гадж.

Молодой человек направился к своему автомобилю, и, когда он уехал, Хуссейни надолго вперился взглядом в оставленные им следы на снегу, как будто они принадлежали какому-то призрачному существу. Затем запустил двигатель и уехал.