Фараон Мернефта

Сердце мое усиленно билось. Как изумится Смарагда, очутившись посреди лагеря! Что она почувствует, видя себя в моей власти и убедившись, что принуждена теперь забыть Омифера и любить меня одного?

При этой мысли я вспомнил молодого египтянина. Конечно, он ищет теперь свою возлюбленную, и если догадается, кто ее похитил, то не бросится ли за нами в погоню? Рука моя судорожно ухватилась за ручку кинжала, заткнутого за поясом. О, если только он осмелится на это и догонит нас, то немедленно простится с жизнью.

Легкий звон золотых колец на шее и руках Смарагды возвратил меня к действительности! Я быстро откинулся в темный угол, чтобы молодая женщина не увидела меня в первую минуту, и стал следить за всеми ее движениями. Сначала на стене шатра образовалась ее тень; потом лампа осветила ее бледное лицо и большие черные глаза, удивленные и испуганные; наконец она встала и неверными шагами направилась к выходу.

«Ступай, иди, — думал я, — ты недалеко уйдешь».

Откинувши совершенно занавес, служивший вместо двери, Смарагда остановилась, пораженная неожиданным зрелищем.

На пространстве, какое только мог обнять глаз, виднелись шатры, между рядами которых горели бивуачные огни, и один из них, зажженный пред моей палаткой, освещал ее своим красным цветом. Бледное и гордое лицо Смарагды окаменело от изумления. Потом громкий крик вырвался из ее груди:

— Что это за лагерь? Где я? Зачем меня оставили одну?

Я не мог долее выдержать и, бросившись к ней, крепко прижал ее к своему сердцу.

— Ты не одна, Смарагда, я здесь, с тобой. Моя любовь так велика, что я похитил тебя и мы никогда не расстанемся.

Смарагда оттолкнула меня с диким криком.

— Что ты говоришь, безумный? Это невозможно!.. Ты лжешь, лжешь!

Она подступила ко мне, смертельно бледная от гнева, со сжатыми кулаками. Глаза ее пылали невыразимой ненавистью и презрением.

— Говори сейчас, где я? Да говори же, говори, — повторила она, топая ногой. — Что это за лагерь, чья это палатка?

Я быстро отрезвился от любовного хмеля. Но на этот раз выгоды положения были на моей стороне, и я мог дать почувствовать гордой женщине, что она находится в полной моей власти и не имеет права обращаться так со мною.

Грубо схватив ее за руку, я насильно усадил ее на ближайший стул.

— Послушай, Смарагда, — начал я, скрестив руки на своей тяжело дышавшей груди, — ты теперь находишься в таких условиях, что не можешь повелевать и требовать отчета в моих поступках. Пойми, что в настоящий момент я твой господин; это — стан евреев, которых Мернефта наконец отпустил. Чтобы оторвать тебя от всего прошлого, я и присоединился к этому народу. Я теперь сын Израиля, и меня здесь уважают и почитают. Не пытайся же бежать: тебе, египтянке, дочери врагов еврейского народа, придется дорого поплатиться за это. Ты навеки оторвана от Египта и не имеешь другого убежища, кроме этого шатра. Пойми же свое бессилие, смири свою гордость и полюби меня, как я того добивался всеми средствами в Танисе. Тогда я буду для тебя нежным супругом, буду почитать твою красоту и твое высокое происхождение. Но, — прибавил я, возвышая голос и придавая ему жестокое и неумолимое выражение, — не пытайся никогда больше восставать против меня и отталкивать мои ласки, потому что в этом случае я буду беспощаден. Я забуду, что ты принадлежишь к знаменитому роду Мены, и, чтобы покорить тебя, поступлю с тобою так, как обыкновенно поступают только с рабынями.

Я замолчал, ожидая в ответ целого потока гневных и презрительных речей, но, к удивлению моему, Смарагда не произносила ни слова. Смертельно бледная, с широко раскрытыми и как бы потухшими глазами, она оставалась неподвижна как статуя. Я испугался, не произвели ли мои жесткие слова пагубного действия на ее рассудок. Да, я был слишком груб и резок, надо смягчить это впечатление. Я сел с ней рядом и, сжимая ее маленькие похолодевшие ручки, сказал тихим, ласковым голосом:

— Смарагда, от тебя одной зависит сделать меня добрым и снисходительным.

Я привлек ее к себе и прижал губы к ее шелковистым волосам. Она не выказала никакого сопротивления и как будто не видала меня и не слыхала.

— Смарагда, — повторил я, — приди в себя. Я буду твоим рабом, если захочешь. Ты знаешь, любовь моя безгранична. Согрей мое сердце ласковым взглядом, и оно станет как мягкий воск, и никогда больше ты не услышишь от меня грубого слова… Но, о великий Озирис, что с тобою? Ты вся похолодела, глаза твои закрываются… О Смарагда, не умирай.

Трепеща от страха потерять ее, я сильно потряс ее за руку. Смарагда встрепенулась, взглянула на меня потухшим взором и закрыла лицо руками.

Наступило мертвое молчание.