Фарбрика

– Можно? – Койот протянул руку к стеклянной банке, которая стояла на столе.

Девочка (мысленно он стал звать её Мартышкой) кивнула, но в глазах её мелькнула неуверенность, когда она покосилась на входную дверь. Койот понял так: пожалуйста, ничего не уноси отсюда.

(Четверг, позавчера)

Койот снова проснулся от неприятного дребезжания телефонного звонка.

Койот не доверял телефонам. Дело было не только в том, что эти механические твари искажали интонации, переворачивали смысл. Койот считал безумной саму идею добровольно отдать телефону голос и отпустить его в бесконечное путешествие по проводам. Он не сомневался, что однажды телефоны начнут звонить, когда им самим вздумается, и говорить украденными голосами.

В Койотовой норе никакого телефона, разумеется, не было. Но вот уже которое утро он просыпался от этого назойливого звука. В поисках телефона Койот перевернул вверх дном комнату, кухню и маленькую кладовку. Глупо. Нора Койота была образцово чистой, он знал здесь каждую вещь, каждый миллиметр пола и стен. Мать гордилась бы им.

Иногда Койот воображал, как мать одумывается и приходит к нему просить прощения. Как он холодно впускает её в свою сверкающую чистотой нору.

Но мать не приходила. И Койот знал, что она не придёт никогда.

Утро Койота всегда было ужасным. Его лихорадило, руки не слушались, голова раскалывалась, сердце ныло. Койот предпочёл бы, чтобы утра не было вовсе. Просыпаться после обеда, проведя худшие часы утренней лихорадки во сне. Но призрак телефона плевать хотел на Койотовы предпочтения.

К тому же сегодня был четверг – один из двух дней в неделю, украденных у Койота предписанием суда. За несколько месяцев понедельники и четверги превратились в настоящий ад. Но тюрьма представлялась ему адом гораздо более страшным.

У Койота не было своего пропуска, и Толстуха – невысокого роста темноволосая медсестра – всегда встречала его у ворот.

– Она очень сдала в последнее время, – сказала Толстуха, провожая его к корпусу. – Раньше, бывало, вспомнит о чём-то своём, и всё кажется – вот-вот улыбнётся. А теперь глаза пустые. И плачет, и плачет. Ты приглядывай за ней, мальчик. Приглядывай.

Койот механически кивал, думая о своём.

Он ненавидел старикашек. Те, что ещё двигались, были не в своём уме. Задавали Койоту нелепые вопросы, дёргали его, просили о странном. Койот едва сдерживался, чтобы не вломить неряшливому старику, которому приглянулась Койотова красная бейсболка. Старик вёл себя как малолетний хулиган, при каждой возможности подкрадывался к Койоту и пытался незаметно утащить бейсболку. Койот не сомневался: старик завидует ему. Его молодости. Будущему.

Были и другие – живые мертвецы, растения. Они сидели в своих колясках или лежали на койках в комнатах и медленно умирали. К этим Койот относился с удвоенным презрением. Лучше смерть.

Его подопечная была как раз из таких. Древнее чучело старухи в кресле у окна. Она давно уже не двигалась самостоятельно и не разговаривала. Койот дважды в неделю по два часа читал ей вслух. И это была мука, равных которой мало.

В прошлый раз Койот дочитал старухе «Тома Сойера». Книги выбирала Толстуха, и сегодня его ждала новая – толстый роман Диккенса в шершавом тёмно-зелёном переплёте. Старуха безразлично смотрела в окно своими мёртвыми глазами – левый мутно-белый, правый прозрачно-голубой. Когда Койот был уверен, что рядом нет Толстухи или других медсестёр, он начинал кривляться, остроумно добавлял в конце каждого предложения непристойности, а то и вовсе придумывал персонажам новые реплики. Это было очень смешно, но старуха продолжала равнодушно смотреть в пустоту.

Иногда Койоту, пристально следившему за старухиной реакцией, казалось, что её глаза на мгновение оживают и наполняются странной смесью мольбы и жалости. Тогда Койот победно улыбался.

Сегодня Толстуха всё утро крутилась поблизости, потому Койоту приходилось честно отбывать наказание. Он пожалел уже о дочитанном «Сойере», которого ещё в понедельник терпеть не мог. Диккенс был невероятно уныл. То и дело Койот поглядывал на часы. Ровно в двенадцать он отложил книгу на подоконник.

– Пойдём-ка я тебя угощу, – сказала Толстуха. Койоту ни разу не удавалось отказаться от Толстухиных подачек. Опыт показывал, что лучше сразу соглашаться, чем отбиваться полчаса, чтобы потом всё равно устало согласиться. Готовила Толстуха прилично, грех жаловаться. Пока Койот без аппетита, но быстро ел яблочный пирог, Толстуха с приторным умилением смотрела на него.

Койот не верил этой её улыбке. Он вообще мало кому верил, а таким людям, как Толстуха, – в особенности. Толстуха явно была себе на уме. И стариков, и его обхаживала не просто так. Койот пришёл к выводу, что у неё давно не было мужчины. Или никогда.

Он доел пирог под навязчивое кудахтанье Толстухи и поспешил домой. Там – под стопкой старых журналов в порванной и аккуратно заклеенной скотчем картонной коробке – Койота ждали остатки кружилки.

(Одиннадцать лет назад)

Маленький Койот приходил в Дом всю неделю.