Фарфор

В часы посещений в больнице было солнечно (вероятно, окна на юго-запад) и даже весело: яркая морозная зима, высокие комнатные кусты, блестящий линолеум. Бабушка ненадёжно поправлялась, ходила неровно, но распущенные, брошенные волосы молодили её. Мы с мамой приносили жёлтые яблоки, что-то в банке, и бабушка сидела с нами в коридоре, нежная, слабая, больная. Иногда с мороза приходили дочери с рассыпавшейся, отцветшей химией и ворочали старух, ставили на бок, чтобы не было пролежней – моя словарная работа той зимы: лежать, и пролежать до крови, и не суметь перевернуться на бок, а только в могилу.

А вечером в больнице всё синело, опасно затихало (вздохнёт ли опять?) и постепенно наполнялось храпом, иногда с кровати у окна прорывался стон (приходите, мне больно). Алла круглела в темноте и смотрела на бабушку недосказанными глазками.

Мамочкины косточки остались у Энгельса, никому не нужны, белели в земле. Алла приехала во Владимир к сестре (двое сыновей, муж умер), а сестра говорит: «Ты мне здесь не нужна! Живи неделю, а потом ищи, где будешь жить!» И всё в Алле надломилось (и «а», и «л») и закровоточило, и платочки все её пропитались кровью. «Ты мне здесь не нужна!» Так и сказала. Была бы мамочка жива, она никогда не позволила бы, но мамочка не может ничего, глазки присыпаны, руки почернели.

А на второй неделе в больнице вскрылась бабушкина аритмия и отныне замерцала: бедные предсердия бабушкины хаотично возбуждались и сокращались. Даже когда любила она, не чувствовала так своего сердца, а тут – безо всякой любви, стоит надавить, нажать, как в небе, на снегу, на берёзах (особенно на берёзах!) испуганно мерцает её сердце. Врачи назначили дигоксин. Принимать по такой схеме: купите баночку, поставьте в поднос в соседстве с глиняным зелёным кувшином, чтобы на виду и не пропускать, тонким ножом (деревянная ручка) разрезайте на две половинки, теряйте половинки всегда, всегда ищите в очках, приподнимайте поднос, но не находите и режьте снова, а потом находите в блюдечке и так пейте до смерти, а умерев, оставьте невыпитую половинку (утром успейте – вечером нет), чтобы её нашли ваши внуки и плакали бы над этой неидеально отрезанной половинкой. Так бабушка и принимала.

Аллу выписали раньше. Бабушка, говоря честно, обрадовалась. Очень уж тяготили эти Аллины истории: «Так и сказала: ты мне здесь не нужна!» Поэтому простилась с Аллой тепло – навсегда. Алла покатилась.

Но как будто за углом всё время была, потому что представьте себе: мы с бабушкой идём поздоровевшей окрепшей весной мимо аптеки, как вдруг слышим крик «Галя! Галя!», и кто-то бросается бабушке под ноги. Смотрим – Алла!

Выяснилось: Алла стала искать приюта, устроилась в институт защиты животных уборщицей и получила (вымолила, выпросила, выстояла, всё это со своими чёрными влажными глазками) крохотную комнату в общежитии на втором этаже (длинный коридор до конца – налево). Прямо под Аллой, на первом этаже, – музыкальная школа днём и кинозал вечером, и там то неуверенно гудели, тянули, жали (Рахманинов), то громко дрались, взрывались, стонали (Жан-Клод Ван Дамм). Но не мешает: Алла так устаёт мыть огромную лабораторию, таскать вёдра, даже руки вытянулись, что не слышит ничего и спит мёртвым круглым сном.

– А ты где-то в этих домах живёшь, Галя?

Бабушка соображает быстро что к чему и начинает запутывать след, показывает колибри на ветке, залезает в воду по пояс, чтобы собаки не нашли.

– Да нет, я просто на рынок иду. Там, говорят, машина с дешёвыми цыплятами приехала.

Но Алла, конечно, опытная охотница: ей тоже на рынок надо, и как раз тоже цыплёнка бы купила, и макароны у неё тоже, тоже закончились, и творожку, и молока, и хлеба, и к чаю, она поможет нести сумку, ну и что, что не по дороге, нет, нет, прямо до дома, и на этаж, конечно, поднимет. Только бы теперь Алле перевести дух, а то задохнулась, и голова кружится. Алла, может, тогда зайдёшь передохнуть? Да как-то неудобно, Галя…

И вот Алла сидит у бабушки за столом, пьёт чай и говорит:

– Какая же ты красивая, Галя!

Алле уютно на табуретке, как будто в маленьком холодном автобусе ехала она всю зиму, по полям, мимо кладбища, где в снегу мёртвые лежат, мимо закрытых магазинов, мимо брошенных домов (пустые мутные окна), и только чтобы – наконец – сесть на бабушкиной табуретке, в цветастом платке, пить из блюдца чай, с вареньем, с баранками, с пряниками (вот они – черствоваты), и не для Третьяковской галереи, а просто после долгого пути.

И, конечно, Алла достаёт свою больную мамочку и выкладывает её нам между вазочек: так тяжело умирала, кричала ночами, как будто кошмары ей снились, и не узнавала Аллу, отталкивала её руки и всё хотела встать.

Бабушка через два часа берёт нож и говорит:

– Ну что же, пора мне ужин готовить.

Алла достаёт щит:

– Ноги так болят.

Бабушка жестоко режет худенькую путассу (голову, хвост, плавнички), сверху лук, злой майонез, делает огонь посильнее.

– Тогда поужинаешь с нами.

– Ой, да как-то неудобно, Галя, – черноглазо улыбается Алла, – вы ешьте, а я просто посижу.