Фарфоровая комната

Его избили два мужика, которые ничего не украли, им просто захотелось причинить боль немолодому темнокожему человеку. Фельдшеры держали папу за руки, его лицо было окровавлено, нос сломан, глаза уже заплыли и не открывались. Помню, как кровь текла по усам, окрашивая губы и зубы. Как он пытался выплюнуть кровавые пузыри. Через две недели, возвращаясь домой с летней подработки, я узнал папин фургон — он был припаркован в переулке за углом, недалеко от дома. Папа сидел внутри, на водительском месте, заглушив мотор и опустив голову, как будто молился, только вот не молился он никогда. Он был так неподвижен, серьезен и печален. Под глазами еще остались белые швы. О чем он думал? Правильно ли он сделал, что приехал сюда? В этот город? В Англию? Может, он задавал себе тот же вопрос, что и я сейчас, глядя, как мою дочку непринужденно и бездумно оттирают в сторону на детской площадке: когда-нибудь эти люди согласятся разделить с нами право на землю? Беспокоился ли он о том, что нас не перестанут считать по сути вне закона? Я очень часто вспоминаю тот момент и папину фигуру за рулем. Это воспоминание как наркотик, я должен возвращаться к нему снова и снова, как бы плохо от него ни становилось. То лежа в постели, то набирая имейл, то высаживая детей из машины и заводя их в дом, я внезапно думаю о папе, оставшемся один на один со своей личной болью, и тогда способен только закрыться от детей в другой комнате и ждать, когда чувства отхлынут. Я смотрел на папу долго, и он ни разу не шелохнулся. Я не хотел привлекать его внимание, но знал, что если сейчас пойду домой, то он вскоре появится тоже, смеясь и улыбаясь, задвинув свою печаль подальше. Думать об этом было невыносимо. Я бы точно схватил ножик и порезал себе трясущиеся запястья. Поэтому я не пошел домой, а вернулся в Рингвуд-парк и болтался там весь вечер, пока не подъехали машины и за опустившимися окнами не показались лица старших парней из моей школы, прошлогодний выпуск. Я огребал от них неоднократно, но в этот раз сел в машину, положил в общак десятку, и как только они разжились травой, мы поехали в грязную квартиру в том же районе, что и моя школа, и я наблюдал, как они дерутся за первую затяжку.

27

Пшеница убрана в красные и оранжевые рукава. На колодце сидит козодой, как дозорный, и вертит туда-сюда головой, перья горят в лучах зари. Он как будто врос в собственную тень, но вот видит ночную бабочку, не спеша и грациозно расправляет крылья, отталкивается и взлетает. Случись рядом человек, он залюбовался бы длинным и точным броском к цели и полетом по идеальной кривой вокруг каменной хижины. Но нет, этим зрелищем некому восхититься. В Сунре стоит тишина. Детей уже убаюкали, в медных кастрюльках кипит молоко, мужчины смывают грязь дневных трудов. А внутри бывшей попугаичьей фермы — каменной хижины, над которой пролетает никем не замеченный козодой, — Мехар снимает с крючка тунику, а Сурадж лежит голый на каменном полу и закуривает самокрутку. Они встречаются так уже в четвертый раз, и Мехар чувствует на себе его пристальный взгляд, когда тонкий хлопок стекает по ее телу. Она ступает в штанины шальвар и туго завязывает шнурок.

— Я найду работу, — говорит Сурадж, и это почти неприятно — понять, что последние пару минут он молчал не от восхищения ее красотой, а предавшись практическим мыслям.

— Как угодно, — говорит она.

— Тогда мы переедем. Далеко, в большой город. Такой, где можно затеряться. Лахор, например. Я быстро скоплю достаточно денег.

Какая самоуверенность! Как будто весь мир должен отступить перед его молодостью и напором. Она на пять лет его младше, но иногда ей кажется, что гораздо старше, ведь именно она думает о последствиях и предвидит препятствия.

— Я могу начать откладывать вещи, — говорит она. — То, что нам понадобится. И надо уйти, пока не начались дожди, иначе дороги снова затопит.

— Получается, у нас три месяца, так? Три месяца.

У него нет ни тени сомнения. Он садится, зажав в зубах самокрутку. Смотрит в окно, на квадрат багровеющего неба. В эту минуту Мехар видит то же, что он: страну без условностей, жизнь вне стен фарфоровой комнаты. Насколько сильно ее любовь к нему сплетена с ожиданием обещанной свободы? В ней шевелится чувство вины, и она в смущении отворачивается.

— Я подумаю, что мы расскажем о себе людям в Лахоре, — говорит она.

Он не отрываясь смотрит в окно.

— Расскажем, что захотим. Да и какая разница? Разве важно, что они подумают?

— Придет время, и будет важно. Когда мы решим женить наших детей, будет важно. Люди захотят узнать, откуда мы и кто наши предки. Мир еще не настолько изменился.

— К тому времени мир будет совершенно другим, — горячо заявил Сурадж, обернувшись к ней. — Мы сделаем его другим.

Тоже одевшись, он помогает ей поднять корзину с красным чили.

— Еще одно, — говорит он, пока она устраивает корзину на головной подушечке. — Он так и не приходит к тебе?

— Да нет, — отвечает она, секунду помолчав.