Фарс о Магдалине

Во время песни, актёры, те которые играли прокажённых и апостолов, могут, потому что на сцене, кроме круга с Певицей, сплошная темнота, переодеть костюмы, чтоб, когда театральный осветитель растворит темноту, явиться в жёлтом свете фонарей, посетителями, дамами и кавалерами кабачка. Дамы и кавалеры иногда не могут удержаться на наклонном пандусе и соскальзывают вниз, на авансцену, где превращаются в мёртвых кукол-манекенов, завёрнутых в саваны.

Певица закончила петь, и села, обхватив рукой шест, и поджав ноги до подбородка, пряча свою срамоту. В амфитеатре сидят за столиками дамы и кавалеры. В тишину, нарушаемую позвякиванием ножей и вилок, встряют отдельные слова:

…бабахнуть!

(и Кто-то скатывается безжизненной куклой вниз, на авансцену)

…удаль.

…судьба…

…до смерти.

…забыть бы!

И обрывки фраз:

Да ты, за тобой глаз да глаз…

…держи ухо востро…

…девочка, я тебе скажу…

(и ещё кто-то падает с пандуса)

Согласен!

Уйди, не напирай!

Не твоё, не трррогай!..

Из-за стола встаёт посетитель, по прозванью Нервный. У него в руке бокал; во время своей речи он размахивает им и обрызгивает сидящих рядом, которые восклицают и возмущаются от этого.

Нервный

А я вам скажу! Что всякие такие, незначительные отклонения, маленькие этакие изъяны, или родинки, или родимые пятна… Эх!..

Подсвечник, светильник, собственно свеча и, ещё точнее, пламя свечи, в этом месте, затрещало вдруг, заискрилось и погасло. На мгновение упала темнота. Упала на Гефеста и на прелюбодеев в золотой сети. Упала на песочные часы, когтистые крылья демонов…

Через мгновение темнота прошла, и лунный луч, подобно осветителю в театре или святителю в церкви, рассеял тьму… и оловянная ложка, и медалька, и иконка на стене затрепетали, затрепетали не так, как раньше, но… не так, как раньше, а как-то не так: другие линии появились или, правильнее сказать, другие линии стали главными, и блики, как-то по-другому, очертили тени… И Посейдон стал другим, потускнел, стал не таким медным, будто старше стал лет на сто… он, однажды, выбросился из Океана и увидел её, пасущуюся, чёрную кобылу? Он знал, что это могущественная титанида, что это Горгона, от взгляда которой умирает живое, но которая прекрасна, которая удивительна, которая… которая, уж наверняка не нуждается в том, чтоб о её красоте судил, её красоту судил всякий недоразвитый поэт или пастух; и поэтому всякий пастух падал замертво, однажды увидев её красоту. Посейдон не удержался, ведь он же был бог, чёрный жеребец, погнал её, и что там творилось внизу? рушились горы, падали деревья, вырванные с корнем, просеки ложились в лесах вслед их следу, и ничего этого не замечал он, и только жадными ноздрями всасывал кобылячий дух, а глазные яблоки выкатывались из глаз и настигали каждую ложбинку её налитого похотью крупа (похотливого крупа). Он догнал её и любил её извилины, и дрожал, насыщаясь, и потом, потом, потом, когда он уже сполз, обессиленный, с пересохшим от жажды нёбом – потом оборотень обернулся, и всё живое онемело вокруг. Но, он же был бог – она оглянулась и лишь пронзила его, лишь навсегда проникла в него думой, которую он думал всю жизнь, от которой, потом, во всём мире, и нижнем, и верхнем, и в преисподней, любовь и ненависть заплелись друг в друга, как две змеи на голове Медузы, и не расплести их никак.

Луна искала всякую неровность, чтоб зацепиться за мир…