Фарт

— И вы тоже. Вы сами только что сказали, что не для того сюда забились, чтобы подальше от людей, не как потерпевший кораблекрушение… Быть радистом на судне, разные страны, далекие порты… Конечно, это заманчиво, привлекательно. Но здесь со своими людьми вести нужную, живую работу, разве это плохо? Да вам, с вашим характером, и на судне бывало не сладко…

— Ах вы, милая, милая женщина!.. Впрочем, что говорить обо мне? Я — старик. Не годами, нет, даже не хворобами. Вы правы, душой я стар, ужасно стар. А вы молодая, у вас все впереди. Какая нелепая история! Смешная и нелепая. Мужем вашим, тем более возлюбленным, быть мне, по меньшей мере, смешно. Я вас отлично понимаю. И вашей любви я не жду… Нелепая, смешная история. Но мне было бы очень больно, если бы она вас только смешила…

— Господи, Николай Степанович, видите, я плачу, — едва слышно сказала Татьяна Андреевна.

— Плакать не надо. Не надо смеяться и не надо плакать. Любви вашей я не прошу, не жду, просто я не мог больше молчать. Не хватило пороху, — сказал он печально, не глядя на Татьяну Андреевну.

— Зачем, зачем вы это сказали? — едва слышно продолжала твердить она. — Вы такой хороший. Мне так всегда с вами спокойно… — Она опустила руки и стояла перед ним несчастная, поблекшая. — А теперь все кончено. Теперь то, что вы сказали, будет мешать всему. Я никого, никого не люблю. Не могу сейчас любить. После неудачного замужества такой осадок… — Она замолчала, провела рукой по лбу и сказала снова: — А если бы была способна полюбить сейчас кого-нибудь, это были бы вы, только вы или такой человек, как вы. И ваше душевное состояние ни при чем, поверьте мне… Зачем, зачем вы это сказали?.. — все твердила и твердила она.

Он понимал, что значат ее слова. Он понимал это с какой-то предельно напряженной ясностью. Ее слова, ее отношение к нему, которое она только что высказала, означало одно — жалость. Ну и сострадание, — у самой тоже дни бывали не сладкие. Да, жалость или сострадание, ничего другого, — большое, но бездейственное чувство; сейчас оно показалось ему обидным.

Погасло солнце на вершине хребта. В ущелье было теперь совсем темно. Вскоре потемнело и небо. Не стало видно ни реки, ни деревьев, ни лиц друг друга, и лишь когда Авдюхов затягивался сигаретой, можно было разглядеть его губы, нос, часть щеки, да еще звезды светили над головой, точно Татьяна Андреевна шла с Авдюховым между двумя глухими высокими стенами; да река была тут, рядом, напоминая о себе однообразным шумом и холодным дыханием, вдруг обдававшим их на повороте дороги.

Авдюхов шел рядом, не касаясь Татьяны Андреевны, и говорил с безнадежным отчаянием:

— Вы такая милая, прелестная. Если бы вы знали, как меня мучает ваше присутствие! Я забрался сюда в горы, забился в угол, чтобы ничто меня не трогало, не касалось, чтобы забыть о Большой земле. А вы такая земная и такая необыкновенная… Люблю вас, люблю вас, люблю вас…

Она засмеялась сквозь слезы:

— Перестаньте, Николай Степанович, вы противоречите самому себе. И эти слова говорят или подразумевают почти все. Неужели и вы как все?

— Да, и я как все. А почему мне не быть как все? — встрепенувшись, сказал Авдюхов со страшным волнением.

Он не жалел, что вернулся из отпуска досрочно, потому что снова видел Татьяну Андреевну каждый день, снова жил с ней под одной крышей. И вместе с тем сейчас он твердо понял, что должен отсюда уехать, уехать совсем, оборвать все, чтобы не мучить ни ее, ни себя. Теперь он должен был это сделать во что бы то ни стало, теперь, когда все было сказано.

XVII

Легко было Гвоздырьковой рассуждать о других, но как близко к сердцу принимала она все, что касалось ее сына!..

Она ходила по дому, покрикивала:

— Марья, убери ведро!.. Товарищ Авдюхов, вы опять насвинячили в умывальной!..

Ее взгляды на жизнь отличались прямолинейностью и категоричностью. Она не знала сомнений, как не знала и лукавства. Все в жизни просто, ясно, определенно. Она учила уму-разуму Петра Петровича, посмеивалась над горячностью Сорочкина, иронизировала над затруднениями Татьяны Андреевны, возникавшими из-за ее женской привлекательности. Но стоило получить очередное письмо от сына, и Валентина Денисовна плакала над ним горючими слезами, баба бабой, не знающая, где правда и где ложь, бежала к Грушецкой «раскинуть» на картах.

Почту на гидрометеорологическую станцию доставлял обшарпанный, по-стариковски покхекивающий грузовик, привозивший продукты из райпотребсоюза. Он прибывал по утрам три раза в неделю, и его прибытие, точно остановка поезда на полустанке или заход пассажирского корабля в заштатный порт, служило небольшим развлечением для работников станции в их однообразной жизни. Мужчины просматривали газеты, женщины читали письма, а затем все расходились по своим кабинетам, пообщавшись в течение двух десятков минут с далеким внешним миром.