Фарт

— Человек когда один живет, мысли у него в голове, волнения. И не с того только, что там ни постирать или что заштопать. Отрады нету. — Дед Токмаков замолчал, пошлепал губами. — Между прочим, Марья Федоровна, извините за нахальство. Я вам, это самое, гостинец привез. — Он быстро выпростал руку из-за спины и протянул Марье сверток в газете. — Отрез на платьишко или что там. В магазин штапель привезли. Народ душится. Прочный такой материал, замечательный. Я малость дамочек в магазине пораскинул, опять же к сединам уважение. Взял отрез.

— Батюшки, Егор Васильевич! — воскликнула Марья. — Зачем такое, ей-богу, даже совестно брать…

Она быстро развернула сверток и ахнула: штапель был розовый, в серебряную полоску, загляденье!..

Дед Токмаков поглядел по сторонам и сказал:

— Единожды один — один. А дважды два — всегда четыре. Нам расход какой ни на есть не в зачет. Зарплату получаю, опять же пенсия, доход с сада… Если что такое, я для вас, Марья Федоровна, завсегда опора…

Весь день Марья была сама не своя. Ничего, собственно, не было сказано, но цель была ясна, и, как водится, суп оказался пересоленным, котлеты подгорели. В довершение всего разбита была любимая чашка Валентины Денисовны, не миновать теперь головомойки.

Кому рассказать о своем смятении, с кем посоветоваться?

Марья легла спать, так и не решив ничего. И не смогла заснуть.

XXIII

Поздно вечером, когда сотрудники гидрометеостанции разошлись по комнатам, Марья накинула платье и крадучись, на цыпочках пошла к Татьяне Андреевне.

Из-под двери виднелась полоска света. Марья помедлила, прислушиваясь, и постучала.

— Кто там? — раздалось за дверью.

Марья притаилась. Она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, что она приходила к Татьяне Андреевне. Скрипнула кровать, зашаркали ночные туфли, и Татьяна Андреевна приоткрыла дверь.

— Марья? Что случилось? — спросила она и просунула руки в рукава накинутого на плечи темно-коричневого длинного халата.

— До вас, Татьяна Андреевна, — поднося руки к губам, чуть слышно ответила Марья.

На ночном столике горел свет, лежала раскрытая книга. Татьяна Андреевна притворила за Марьей дверь.

— Я думала, все давно спят.

— Ложитесь, Татьяна Андреевна, ложитесь… Я туточки, с краюшку, присяду.

Марья вдруг всхлипнула, обняла Татьяну Андреевну и прижалась к ее плечу.

— Ну что, Марья, что? — спросила Татьяна Андреевна, поглаживая Марью по спине.

Она подвела ее к кровати, скинула халат, залезла под одеяло, а Марья присела у нее в ногах.

— Чудно, ей-богу: живешь, живешь — и вдруг такая напасть, чисто тебя обухом по голове, — сказала Марья и, сложив на коленях руки, мечтательно улыбнулась.

— Ну, рассказывайте, я ведь ничего не знаю.

— Да Токмаков, Егор Васильевич. Дед-то…

— Ну?

Марья засмеялась, прикрыв ладонью рот.

— Свататься пришел на старости лет. Вот безобразник какой! Я, говорит, сахарный старичок, медовая косточка. Надо же!

И Марья снова счастливо засмеялась.

— Так и сказал: выходите за меня замуж?

— Так-то, знамо дело, не сказал. Зарплата, говорит, пенсия, доход с сада. К чему такие слова? Я не девушка. В рудничном поселке был, привез штапель на платье, розовый, в полоску, закачаешься!

— А вы что ответили?

— Чего отвечать? Ничего не ответила.

— Да ведь ему сколько лет? Лет семьдесят?

— Может, и семьдесят пять. Разве кто знает? Но ведь и то сказать, доживать век одной, без мужика. Если не ласка, так хошь прибил бы какой!..

Тронув пальцем никелированную спинку кровати, Марья громко всхлипнула.

— Подождите, Марья. Но вы что-нибудь чувствуете к нему?

— Это в каком таком смысле? — удивилась Марья.

— Ну, любите его?

— Любите! — Марья усмехнулась, покачала головой. — А что? Пожалеть могу. Он старый-старый, а крепкий. Прямо кирпич. Видали, как он дрова колет? Горский человек. Тут в горах люди, почитай, до ста сорока живут. Обходительный такой, с уважением. Отодвинул крышку гроба, смехота! На, говорит, Марья Федоровна, яблочко, «мирончик» ему название…

Слушая Марью, Татьяна Андреевна подумала о себе. Всегда сложности, всегда не знаешь, что решить… Она сидела в постели, в глубоком вырезе ночной сорочки виднелись в полумраке ее молодые, крепкие груди. Она закинула руки за голову и потянулась так, что хрустнули кости.

— Смешно вы рассказываете, — заметила она.

Марья засмеялась.

— И то верно. Доход с сада, говорит, зарплата, пенсия. А на кой мне его доход? Я тоже, слава богу, не бедная, на двух ставках, опять же постирать нашим мужикам — ученым. Жила без мужика, разве плохо было? Одна, на подъем легкая, расплевалась с начальством, поднялась, поминай как звали. А с ним, со старым, как-никак все же семья. И стирать-то на него — бесплатно, — вдруг с ужасом вспомнила Марья. — Белье штопать…

— Так же нельзя, милая! Нельзя так взвешивать все. Когда человек один, ему, верно, легче на подъем, но он — один! Ничего нет хуже одиночества. Не пойму я даже, как вы ко всему этому относитесь.

— И сама не знаю, как отношусь, — сказала Марья и пригорюнилась, подперев ладонью щеку.