Фарватер

– Я, Георгий Николаевич, очень неплохой контрразведчик.

– Понимаю, – спокойно отозвался тот.

– А если понимаете, то учтите: будете прокляты за свою доброту!

И вышел.

– Георгий Николаевич, о чем это он? – удивился старший Покровский.

– Понятия не имею, – пожал плечами Георгий, хотя прекрасно все понял.

И подумал: «Ничего, Риночка, зато все получилось, и Павлушка спасен, и корабль…»

А она улыбнулась, она была счастлива, она была с ним, – и он ощутил, как поднимается в нем волна необыкновенной силы, почти год назад бросившей его на арену Plaza de Toros.

Во вроде бы портовом, но удивительно размеренном Кадисе Бучнев стал знаменит после первого же дальнего заплыва. Когда он вышел на берег, кое-кто, глядя на штормящий залив, кричал «Оле!»; остальные крутили пальцем у виска жестом вполне интернациональным. Однако о безумном русском написала городская газетенка, и на следующий день темпераментные андалузцы останавливали его в порту одним и тем же вопросом: «Ты испытываешь терпение Господа?» – «Ничуть, – отвечал Георгий, – просто хочу быть достоин того дня, когда мы всех неправых своею правотою…». И любопытствующим становилось понятным все, кроме последнего слова, произносимого по-русски. Непереводимого, как пояснял гигант с непостижимо для испанцев зелеными глазами и усами, чересчур пышными даже для такого видного собою кабальеро-стивидора.

В этом слове, догадывались добрые католики и католички, кроется что-то этакое, однако коли русское, да еще непереводимое, то пусть. И с легчайшим намеком, с неприметным подмигиванием – всего только означенным желанием подмигнуть – Георгия стали называть стивидором Atebjom, не видя в том особого греха.

… – Вы, сеньор стивидор Atebjom, кричите уже несколько ночей кряду, да так громко, что будите весь дом, – ласково попеняла ему за утренним кофе хозяйка пансиона. – Вас преследуют кошмары? Или мучают боли?

– Отголоски! – сокрушенно ответил Георгий. – Всего лишь отголоски детского лунатизма. Надеюсь, вы не откажете мне в квартировании из-за такого пустяка?

– Иисус милосердный! – закрестилась сеньора, стреляя глазками то на распятие, то на впечатляющую фигуру жильца. – Лунатизм – это так страшно! Неужели вы, сеньор Atebjom, бродите, обуреваемый страстями, по всему дому? А я-то в это самое время сплю с незапертой дверью!..

– Не запирайте, сеньора, не запирайте ее и дальше! Насильник во мне никогда не просыпается. Исключительно крикун…

Диалог вышел похожим на те якобы испанские танцы, которые непременны в неиспанских постановках Лопе де Вега, хотя Георгию было не до сценических извивов. Несколько ночей кряду, впервые за почти четыре года тусклой жизни, в его сны приходила Риночка, бормотала что-то бессвязное о военном корабле, на котором может погибнуть Павлушка, каялась, что не сберегла Стешечку, но умоляла спасти сына.

После случившегося в годы войны он не всегда уже доверял трезвому разуму, а потому отправился к знаменитой местной гадалке. Разумеется, цыганке, и очень хотелось называть ее, в честь Пушкина, Земфирой, хотя была она Эрнестой-Шукар[32].

Не раскладывая карты, не разглядывая узоры кофейной гущи, хотя кофе пила непрестанно, цыганка заявила ничтоже сумняшеся:

– Что ж тут гадать? Отправляйся в то место России, к морю, где воюет сын твоей ночной гостьи. И спасай.

– Спасу?

– Да, если в следующее воскресенье попадешь в Бильбао.

– Зачем в Бильбао, когда гораздо ближе через Барселону? Да и языка басков я не знаю.

– Баски вполне понимают по-испански, особенно когда делают вид, что не понимают… И вообще, Atebjom, не забивай мне голову дурацкими вопросами! Видишь же, я растревожена твоими зелеными глазами, чертов скромник…

«Что за безмятежная страна, – подумал он, слегка завидуя. – Во всем – немного фламенко…»

Она словно услышала и рассердилась:

– Ступай! Экие вы, русские! Всему верите и никому не доверяете!

В Бильбао Бучневу сразу стало ясно, куда пойти: красочные афиши извещали, что сегодня, в заключение традиционной августовской недели коррид, знаменитый матадор Хоакино Дельгадо Гонсальо и его квадрилья продемонстрируют свое мастерство на арене Plaza de Toros, «… если не воспрепятствует погода, с разрешения властей и под их председательством».

Ровно в половине шестого Георгий, купив соломенную шляпу и подушечку, расположился на каменной скамье Sombra теневой стороны, а в шесть, минута в минуту, началось el paseillo, шествие участников, представляющих себя публике и мэру города – председателю корриды.

И тут Бучневу показалось, что выказывающий себя героем-любовником Хоакино Дельгадо сегодня, возможно, еще мало-мальский любовник (по крайней мере, судя по пылкости поклонов, отвешиваемых красоткам из первого ряда), но уж точно не герой. Слишком явственно через его ухватки проступало либо крайнее утомление, либо перегруженность вином…

…И понеслось…