Фарватер

Наблюдая, как он мелькает среди верхних ветвей раскидистого черешневого дерева, как отважно тянется за самыми заветными плодами, не обращая внимания на возмущенные крики ласточек и нектарниц, чувствовала, что почему-то за него не страшно. Это ощущение, будто ничего дурного с ним не случится, радовало: кажется, она вырастила мужественного и жизнеспособного Соловьева, а вовсе не изнеженного Сантиньева! Но и печалило – отныне он все сможет сам: и пищу добыть, и свой художественный талант утвердить… А тогда зачем жить ей?

…Павлу было вольготно среди густой зелени, укрывавшей от солнца его обгоревшее лицо. Правда, какой-нибудь особо пронырливый солнечный луч изредка умудрялся поставить на пламенеющую кожу дьявольски припекающий горчичник, но эти укусы боли понуждали его становиться еще стремительнее и точнее. Таким, каким был незадолго до переезда на дачу, когда мамуля с Георгием Николаевичем гуляли, а он, касаясь тела Ганны, изучал особенно волнующие страницы стыренного из мастерской отца анатомического атласа. «Печень…» – и палец слегка погружался в рыхлый живот кухарки. «А где же у нас селезенка?.. Вот она, слева… Та-а-к, дальше… Здесь… – И глаза, елико возможно, скашивались на условную женскую фигуру с разноцветными пятнами и извивами внутренних органов; палец же еще глубже вдавливался в совсем не условную плоть, горячую даже сквозь юбки. – Здесь, Ганна, твоя матка». «Яка така матка? – хихикала кухарка. – Мати моя у Вiнницi живе… Ой, панич, лоскотно!»[12]

И почувствовав, какими властными могут быть его прикосновения, он перестал стесняться своих неловких и слабых рук, отчего они сразу стали ловчее и сильнее – и потому так податливы сейчас были созревшие черешенки-черкешенки.

…Однако спрыгнув на землю и увидев, как грустна мать, Павлушка протянул ей наполненную корзинку и сказал, словно отрекаясь от недавно обретенной независимости:

– Все тебе, мамуля!

И вмиг стал ее, опять только ее. Трогательным в своей немного трусоватой деликатности – как в детстве, когда падал, спотыкаясь об очередной коварный порожек, и говорил ему, едва сдерживая слезы: «Извините, пожалуйста!»

На пляже мало кто просто отлеживался в шезлонге, зато у купальных фургонов толпились[13]. Господа всех возрастов разглядывали еще смелее в этом сезоне обнажившиеся ножки; дамы же и девицы дружно этого не замечали.

Однако Риночка, поплавав немного с Павлушками, переодевшись в сухой купальник из жатой шерсти и расположившись в шезлонге, одобрительные мужские взгляды отмечала не без удовольствия. То, что этих самодовольных самцов следует презирать, как это довольно громко делает сейчас Люси, отошло на второй план. На первом же оказалось приятное осознание того, что бучневское обожание сделало ее чуть более… как бы это сказать поприличнее… лакомой…

Слыша сквозь дремоту гневные филиппики подруги, она лениво досадовала на российскую склонность к «аб-б-бличениям» по любому поводу или вообще без оного. Ну, положа руку на сердце: разве не естественно мужчинам любоваться достойным того женским телом? Разве это проявление именно русской бесцеремонности? Возможно, британский джентльмен рыцарственно отвернулся бы от оголенных ног соседки-леди, но ведь отвернулся бы в тайной надежде заприметить еще более оголенные ноги другой леди, не совсем соседки…

А уж француз?! И бормотал бы «Bien! Bien!», и причмокивал, и выпрыгивал бы из собственной кожи, надеясь поймать ответный шаловливый взгляд…

В общем, все хороши! А Георгий… при чем тут Георгий? В чем он виноват? – а в том, что весьма досадно, когда на тебя пялятся те, кто тобою не ценим ни на грош, а взглядов того, кто ценим бесконечно, – нет как нет!

Но недолго она пребывала в дремотном сочетании благодушия и обиды, потому что послышались крики: «Дельфин, дельфин! Сюда плывет!» Подбежав к столпившимся, Рина увидела, как примерно в трети версты что-то возносится невысоко, исчезает, опять возносится… нет, это не дельфин, а человек плывет каким-то неведомым стилем[14], на краткие мгновения выпрыгивая из воды. И то, что на такое способен лишь Георгий, Рина поняла гораздо раньше, чем вокруг заговорили: «Конечно! Конечно! Это безумный гигант с четырнадцатой станции!»

Она вернулась к своему шезлонгу, будучи уверена, что Павлушки Бучнева встретят и к ней проводят.

Хорошо бы только к ней, но нет же, еще и к Люси, которая не преминула спросить с усталым презрением к мирской суете:

– Что там происходит?

– Господин Бучнев появляется из глубин, как тридцать три богатыря и их дядька, – пояснила Рина так небрежно, словно это появление случилось с ее санкции и в строго назначенное время.

– Леонид! – взвизгнула Люси, и мирно спавший в соседнем шезлонге дантист Торобчинский брякнул со сна:

– Потерпите, сударыня!

– Боже мой! Ты даже во сне видишь свои злосчастные пульпиты! А к нам, между прочим, приплыл Риночкин друг!

…Окруженный почтительной толпой, Бучнев приближался, как мокрый триумфатор, но на вопросы Павлушки, выхвалявшегося близостью к герою, отвечал с некоторой досадой.

– Каким это вы стилем плыли, Георгий Николаевич?