Фашизм: идеология, политика

Но фальсификаций, подобных гитлеровским, история никогда не знала. Превратить Лейбница, Гер дера, Канта, Фихте, Гегеля, Гете в предшественников Гитлера, Розенберга, Шварца, Боймлера и т. д. можно только путем самого грубого, ни с какими историческими фактами не считающегося приспособления отдельных высказываний, выхваченных из исторического и идейного контекста учений классических философов, к политической доктрине фашизма.

В самом деле, чего стоит, например, утверждение о том, что Фихте якобы был «первым сознательным национал-социалистом». Фашистским идеологам в данном случае импонирует несколько обостренный национализм Фихте, его пропаганда национального объединения и возрождения Германии. Но в действительности пропаганда национального возрождения Германии у Фихте не имела ничего общего с фашистским национализмом. Его пропаганда идей национального возрождения не имела ничего общего с расизмом, с тупым превознесением немцев только на том основании, что они немцы, с ненавистью и презрением ко всему ненемецкому, с требованием утверждения господства немцев над другими народами. Апелляция Фихте к достоинствам немцев и «преимуществам» немецкого духа становится понятной при взгляде на те обстоятельства, в которых он жил и формировал свои взгляды. В «Речах к немецкому народу», в «Патриотических деяниях» Фихте страстно обращался к своим современникам с целью разбудить в них патриотические чувства, которых им недоставало, и поднять их на борьбу за политическую независимость, отнятую Наполеоном. Противопоставляя достижения немцев в области общественной мысли, философии, литературы преимуществам политического строя и военной организации наполеоновской Франции, Фихте, конечно, впадал в преувеличение. Более того, у него можно найти и такие неверные утверждения, будто только у немца поистине есть свой народ, а у иностранца нет его, будто только у немца может быть любовь к своему народу, любовь к родине в подлинном смысле этого слова и т. п. Но в данном случае он хотел найти основу для подъема народного самосознания немцев. Эти преувеличения были не кичливым бахвальством шовиниста, но добросовестным заблуждением человека, который воображал, будто достижения немецкого духа в области философии и морали уже являются сами по себе достаточным доказательством преимущества немцев как народа, призванного сыграть великую роль в истории.

Фихте был патриот. И его патриотизм был любовью прежде всего к трудовому народу. Призыв Фихте к борьбе за политическую независимость был неразрывно связан с требованием политической свободы для самого немецкого народа внутри германского государства; он выступал за уничтожение помещичьих и других сословных привилегий, за уничтожение крепостничества, за буржуазную «свободу» продажи рабочей силы. Он даже предвидел в будущем неизбежное и справедливое разделение всей земли.

Он решительно опровергал тех, кто ищет оправдания тому положению вещей, когда те, кто работает, не имеют возможности удовлетворить свои элементарные потребности в пище. «Такие люди к этому привыкли, они не знают лучшего, — цедит сквозь зубы сластолюбец, потягивая свое дорогое вино, но это неправда, к голоду никогда не привыкают, к противоестественному питанию, к полному упадку сил и упадку мужества, к наготе в суровое время года не привыкают никогда… Не привычка решает вопрос о том, что само по себе излишне и само по себе необходимо, а природа. Иметь здоровую для человеческого тела пищу в количестве, нужном для восстановления сил, и постоянное и здоровое жилище должен всякий работающий, — это принцип» Г

Фихте недвусмысленно осуждал всякую политику и всякую идеологию грабежа других стран и народов. Выдвигая лозунг расширения Германии до «естественных границ» (к которому апеллировали фашистские заправилы), Фихте подчеркивал, что здесь речь идет не о захвате чужих земель и народов, а лишь об уничтожении искусственных перегородок, созданных феодализмом внутри Германии. Ни о каком империалистическом наступлении на Восток или Запад, ни о каком захвате или грабеже земель, населяемых французами или славянами, у Фихте нет и речи. «Если у воина, — пишет он, — господствующим побуждением становится собственное обогащение, если у него вошло в обыкновение при опустошении цветущих стран не думать ни о чем ином, кроме как о том, что он выгадает для собственной особы от всеобщей нищеты, то следует ожидать, что чувства сострадания и жалости в нем умолкли. Кроме этой варварской грубости и соответственно ей современный завоеватель мира должен был бы воспитать в своих подданных также холодную и расчетливую страсть к разбою, он должен был бы не наказывать вымогательства, а скорее поощрять их… Где сыщется в новейшей Европе нация, настолько бесчестная, чтобы можно было выдрессировать ее таким образом?» ¹