Фашизм: реинкарнация. От генералов Гитлера до современных неонацистов и правых экстремистов

«Коричневые» и «зелёные»

Ален де Бенуа время от времени ездил в Федеративную Республику Германию, чтобы выступать там на митингах и обсуждать свои идеи. На одной из встреч, проходивших в апреле 1985 года в Люнеберге, он призвал своих немецких слушателей вернуть себе подлинную идентичность, выступая за «отмену неоколониальных структур». Под этим подразумевался разрыв как с Соединёнными Штатами, так и с Советским Союзом, хотя де Бенуа и верил, что германо–российское сближение в конечном итоге послужит основой системы коллективной безопасности Европы. Откровенное одобрение им региональной самостоятельности также нашло позитивный отклик у аудитории благодаря глубоко укоренившейся в Германии традиции федерализма[502].

Однако именно сила регионализма всегда затрудняла осознание Германией своей идентичности. Германия как единая нация оформилась лишь в 1872 году, когда Бисмарку удалось объединить под началом Пруссии массу германских княжеств (пруссы, кстати сказать, были прибалтийским народом). В течение долгого времени разделённая между католиками и протестантами «Германия» являлась производной от средневековой Священной Римской империи. Последняя была по своей природе экспансионистским образованием, не имевшим чётких границ, что было характерно и для созданного Бисмарком государства. В силу своего географического положения в центре Европы, где происходили постоянные перемещения больших групп населения, германцы представляли собой достаточно пёструю смесь. Появившаяся в XIX веке мистическая концепция германского народа (Volk) — общности людей, связанных единой кровью, языком, территорией и обычаями, — была во многом формой компенсации, способом поддержать достаточно хрупкую этнонациональную идентичность[503].

«Германцам никогда не удавалось ощутить себя комфортно обустроившимися в своих границах, с непоколебимой уверенностью в себе, — заметил известный обозреватель Уильям Пфафф (William Pfaff). — Статус нации для них всегда был предметом для беспокойства». Эта тоска только усугубилась в 1945 году разделением Германии на два государства с различными общественными и политическими системами. Каждое из них было членом враждебного военного блока. После изменения национальных границ и крупных миграций населения немцы оказались среди австрийцев, голландцев, швейцарцев, французов, чехов, поляков, русских и итальянцев. Все эти факторы, увенчавшиеся несчётными преступлениями Третьего рейха, способствовали возникновению полномасштабного кризиса национальной идентичности, который в 1980‑е годы стал одной из острейших проблем Германии[504].

В этот период политика идентичности была основным вопросом, поднимавшимся немецкими ультраправыми, взявшими на вооружение многие риторические высказывания Алена де Бенуа. «Каждый народ имеет право на собственную идентичность. Те, кто отказывают ему в этом праве, играют с огнём», — заявлял европейский неофашистский журнал «Нация Европа» («Nation Europa»). Учреждённый в 1950 году бывшим офицером SS, он стал одним из многих немецких изданий, воспользовавшихся жаргоном, характерным для «фёлькиш» и этноплюралистов. Влияние «Новых правых» и консервативного революционного фашизма было также заметно в различных журналах («Wir Selbst», «Criticon», «Mut», затем «Junge Freiheit»), утверждавших, что у немцев есть право или даже обязанность защищать свою уникальную культурную идентичность, которой угрожали иммигранты, «отчуждение по причине многонациональности» и иное давление со стороны иностранцев[505].

Как и во Франции, подобные понятия прекрасно совмещались с ненавистью к беженцам — людям, прибывшим в поисках убежища, и этническим меньшинствам. Однако эта враждебность до некоторой степени маскировалась поддержкой, которую немецкие «Новые правые» оказывали национально–освободительным движениям по всему миру — от басков в Испании и IRA в Северной Ирландии до народов Восточной Европы, украинцев, афганских моджахедов и никарагуанских сандинистов. Короче говоря, различные группировки «Новых правых», возникшие в Западной Германии в начале 1980‑х годов, расценивали как фактического союзника любого смертельного врага сверхдержавы[506].