Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Вспоминаю посреди здешних гор и пустынь Едимново без ностальгии, умиротво­ренно, с удовлетворением от того, что все было, как надо. Как можно вспоминать лишь безоговорочно счастливое из детства, те особые моменты, которые предопре­делили впоследствии многое важное, может быть - главное. Без Едимново я бы биологом не стал, это факт. И свою роль в этом сыграл ты. Сам-то ты конечно же ни­чего этого не помнишь, но я запечатлел некоторые моменты своим детским восприя­тием крепко–накрепко.

Первый - когда я тебя месяц доставал бесконечными просьбами взять меня на охоту. Мне было лет пять–шесть, а ты уже несколько лет, как из армии вернулся то­гда.

Короче, договорились в один из дней, что завтра идем. Еле уснул накануне от вол­нения. Утром Мама меня будит, а око­ло кровати ты сидишь в черном флотском бу­шлате, привезенном со службы. Бушлат этот помню на уровне фактуры мате­рии, ца­рапин на желтых металлических пуговицах и особого мужского запаха (махра и еще что-то).

Вышли из дома и пошли мимо кладбища, у которого редкостный забор: приземи­стые деревянные столбы, а между ними по три круглые толстые жердины одна над другой с интервалом в полметра; шершавые, серые от солнца и ветров, теплые к ве­черу. На них так удобно лазить, как специально сделаны - и размер удобный, и про­межутки как раз - ни много, ни мало. И стоять, и сидеть на них хорошо, и даже ле­жать животом, глядя через силуэты крестов на медленный закат. А в за­рослях сире­ни обломки старинных обелисков зарастают - черный мрамор с непонятными ятя­ми, осколки каких-то заблуд­ших заморских баронов. Я еще все думал про странные нерусские фамилии - кто такие? Чего ради это они вдруг к нам в Едимново?..

Потом выходим на поле, где Вышка стоит, а там нам какой-то мужик встретился (пас коров). Вы присели покурить, разго­варивая о своем. Он еще спросил, кивнув на твою мел- кашку, мол, чего это ты? А ты в ответ, что вот, мол, замучил пацан, веду его «на охоту».

Отчетливо помню, что уже в тот момент я понял, что все это - устроенная для меня игра, но поддаться этому понима­нию, разочароваться, отказаться от «охоты с винтовкой» не было решительно никаких сил. Поэтому я не только виду не подал, что понимаю, а даже сам от себя оттолкнул подальше это понимание, отгородился от него рассматриванием затво­ра и потертого вороненого ствола, предчувствием столь особого - стрельнем на охоте!

Затвор-то с шариком на рукоятке, вроде как детская игрушка, а лежит в глубине настораживающе темнеющего воронено­го замка, как змея под камнем: и не выпячи­вая себя, не на виду, но опасность свою сразу показывая; боязно, уважительно смот­рится.

А на прикладе царапина глубокая; то есть царапин-то на нем не счесть, а вот одна особенно глубокая, чернеет рубцом рядом с треугольной вмятиной от какого-то тупо­го жесткого предмета, наверное, от обуха топора.

Вы разговариваете, а я смотрю по сторонам, на лес, на Вышку, на стоящую рядом с ней Кривую Сосну (неплохо бы за­лезть, но сейчас некогда, ведь идем на охоту с винтовкой); еле сижу от нетерпения.

Как вы докурили, мы дальше, в низину, к лесу. Там еще амбар стоял на отшибе, где года через два под крышей Валерка с Толькой прятали махорку в зеленой железной банке из-под чая и курили тайком. А я, хоть и был членом стаи, и сидел с ними за компанию, нюхал этот сладковатый дым, но сам не курил (устои родительского вос­питания были незыблемы). Один раз затянул, но панически испугался греха, удо­вольствия не доставило.

Потом прошли через темный осинник вглубь до первых Кузнечих. Кузнечихи эти до сих пор мое воображение теребят. Почему? Поляны как поляны. Специально в при­езд семьдесят второго Маркыча на них водил, убедиться, что все на месте. И не та­кими огромными они оказались на самом деле. А вот загадочность подтвердилась. Наверное, это из-за названия. Как в детстве был уверен, так и сейчас согласен с тем, что название это - от сумасшедшего, ничем не заглушаемого стре­кота кузнечиков в полуденном летнем зное.

Словно случилось у этих кузнечиков что-то особое, что-то настолько важное, что уже и не до обычных насекомых забот, а лишь стрекочи, стрекочи изо всех сил на восторженно–эйфорическом надрыве. А на следующий день опять так же. Я еще удивлялся: если каждый день у них что-то такое важное, почему же они не привыкнут никак к этому, все кричат и кри­чат на этих полянах. Среди дрожащего над травой воз­духа; среди разноцветия летних трав; среди моей непреодолимой усталости по­сле утреннего похода за грибами или ягодами, когда бредешь по жаре в нелепых к полудню сапогах, еле во­лоча ноги, обвешанный снятой теплой одеждой, мечтая до­тащиться до дома, сбросить все и, приплясывая от нетерпенья («Мам! Ну скорей!»), броситься босиком по теплой тропинке к берегу, сорвав по пути в огороде шершавый огурец (а у ка­литки, после грядок, где высокий бурьян вдоль забора и тень от него, тропинка еще холодная, влажная от утренней росы, босые ноги этому каждый раз удивляются)… Отвлекаюсь.