Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Другое дело ― когда вода не дефицит, жары особой нет, пьешь себе вдоволь, но и потеешь сразу, ходишь вечно мо­крый, как щенок. Это детский вариант, или амери­канский, для развлекательных прогулок. Вроде как напряга меньше: пьешь и пьешь себе, потеешь и потеешь. Иногда такое чувство, что потеешь прямо тем, что пьешь: напился чаю, так и ка­жется, что потеешь сразу заваркой с чаинками… Именно так я с утра и выперся сегодня ― непонятно почему пить начал без ограничений. Впрочем, знаю почему: у подножия Хасара утром почти пасмурно было, дымка такая, вроде как не жарко.

А сейчас солнцепек вовсю, воды не осталось, потеть перестал (выпотел весь); пульс стучит в висках; во рту привкус кро­ви; глаза словно надулись и выдавливаются потихоньку из орбит; наклонишься, согнешься в животе ― глаза немного выпирают. Да и вижу вроде как хуже. Не зазорно ― Зарудный вон пишет, что даже у верблюдов от жажды зрение сразу ухудшается. Не работа, а сплошной трудовой героизм и производственный подвиг. Как салага, честное слово.

«…один из лучших наших ишаков в этот день околел от солнечного удара…» (опять Зарудный). Да–а…

Сколько сейчас? Ну, тридцать пять ― тридцать шесть максимум. Почти утренняя прохлада по сравнению с тем, как Н. А. хаживал с караваном по Ирану. Ну, так мне и в этой «прохладе» скоро начнут черти мерещиться.

«Джинны делают людей сумасшедшими, являясь и днем и ночью, главным об­разом в безводных местностях и в жаркое время года, когда те устанут или изнурят­ся. Пэри добрее. Случается, что они влюбляются в мужчин и в таком случае принос­ят им счастье» (опять Зарудный).

Хрен кто влюбится, когда плетешься вот так…

О, если бы испить сейчас я мог Любви твоей живительный Глоток!..

М–да… Вечная слава «Водкину–Селедкину»…

Все замедлилось. Птиц вообще не видно, попрятались от этого пекла. Мысли загу­стели, глухо падают, как куски глины, при каждом шаге. Даже не мысли, а черт–те что. Чувства, наверное.

«Клик. Клик. Клик. Клик» ― шагомер. Вода. Влага. Влажность. В данном прискорб­ном случае явно весьма относитель­ная…

Мне абсолютна относительная важность хранить Любви своей остаточную Влаж­ность…

Странная фактура у этой крошки выветривания под ногами. Видимо, сквозной дре­наж. Совсем не видно сортировки по­верхностным стоком…

Что‑то подозрительно пусто вокруг. Потому что Копетдаг ― это горы в пустыне. Пу­стыня. Оазис. Колодец. Надо искать колодец. Или копать.

Провалится крылатый иноходец в Любви моей заброшенный Колодец…

И вот тогда‑то уж мы всех рифмоплетов к ногтю… Хотя так просто не сдадутся. Упорный нынче графоман пошел. «Писа­ки… Французишки…» Это же надо, ни одной живой твари вокруг…

Бреду один и головой поник, но не замерз Любви моей Родник…

Не замерз? Хм… Значит, мороз. Снег и лед. Шаг. Лед. Два. Лед. Три. Лед. Лед ― это твердая вода. Можно кусок льда положить в рот. Да–с. Романтика…

Стоп! Крутится кассета? Крутится. «14–28; Sitta tephronota, булькающий крик от осыпи у вертикальных скал; теневая сто­рона; перпендикуляр ― сто». Слава Богу, хоть кто‑то есть живой; свисти, свисти, разбойник… Про что было? Лед во рту… Хре­на, а не лед. Размечтался…

Упав с высот, о дно ударит гулко Любви моей разбитая Сосулька…

Шаг. Два. Три. Четыре. А по весне в Балашихе с крыш домов свисают уже не со­сульки, а огромные матовые сосулищи (с волнистыми натечными боками), которые с жутким грохотом, обламывая по пути хлипкие самодельные крыши над балко­нами и водосточные трубы, рушатся вниз. Пешеходы, конечно, знают о них, заранее жмутся к проезжей части, словно предпочитая погибнуть под колесами, но все равно, как жа–ахнет рядом, бабки крестятся, а малолетняя урла ржет, радуется, что не убило. Ну и правильно. А ведь задуматься ― дурдом… Мать–Россия: никогда не скучно… А уж вес­ной и подавно.

Сосулька. Льдинка. Льдина.

Плывет в ночи (знакомая картина) Любви моей надтреснутая Льдина…

Раз льдина плывет, значит, уже весна набухла. Ледоход. Можно смотреть часами. Или слушать, как ухает и громыхает в предрассветной темноте. Так и кажется, что вот сейчас солнце взойдет ― и этот звук прекратится. Не могут же два столь само­бытных таинства являться в мир одновременно.

Фу–у… Ну и крутой же склон. И пустота. Хоть бы чирикнул кто. Цыпа, цыпа, цыпа!

Ледоход. Весна. Все тает. Половодье. Шаг. Два. Три. По. Л о. Водь. Е. Слово‑то ка­кое вакханское… Половодье ― это весной. А летом что? Летом роса. Туман.

Колдует в полночь как шальной шаман Любви твоей таинственный Туман…

Туман. В Едимново за полем, перед спуском к лесу. Или над Таруской. В пять утра. Стог сена торчит округлой верхушкой из белой пелены, как мягкий темный айсберг. Туман. Тоже ведь капельно–жидкая вода. Вода. Вода кипит. Получаем что? Чайник? Нет. Паровой двигатель? Нет. Сначала получаем неизбежную пену. Как ни крути, а пену снимать приходится. Но все равно. Любовь гнали. Гоним. И будем гнать! Через змеевик преград и обстоятельств. И получаем что? Получаем же­ланный хрустально–чистый конденсат! И осадок…

Порой бываю сам себе не рад, Любви своей фильтруя Конденсат…