Фата-моргана любви с оркестром

Когда Бельо Сандалио заметил, что Голондрина плачет, он резко отпихнул проститутку. Она чуть не грянулась на сцену и проорала, что раз он, засранец, такой из себя стеклянный, она лучше пианиста осчастливит. А то там за столиками сомневаются, уже не хромает ли этот, в шляпе, на голубую ногу, вот она сейчас и проверит. Если тощенький пианист — настоящий мужик, он тоже не побоится пощупать ее трусы; а нет — она лично стукнет капитану Говномешателю, чтобы тот пустил его на дно с камнем на шее. И, сильно пошатываясь, она навалилась на окаменевшую от ужаса сеньориту Голондрину дель Росарио, бросавшую на Бельо Сандалио умоляющие взгляды. Тот, не прекращая играть, подошел сзади к проститутке, поднял ногу и решительным пинком отправил ее вниз. Пупсик кулем покатилась по танцплощадке, сшибая по пути окосевших гринго, которые прихлопывали и свистели высокой худой даме, курившей сигарету в длиннющем мундштуке, хихикавшей пьяным змеиным смешком и начавшей раздеваться под музыку. Дама эта, по прозвищу «Репейник», было любовницей самого нетрезвого гринго на площадке.

В считанные секунды поднялась невообразимая суматоха, и Бельо Сандалио едва успел схватить сеньориту Голондрину дель Росарио за руку, спрыгнуть вниз и протащить ее сквозь толпу беснующихся гуляк к двери в патио. Посреди поля боя ему пришлось на миг выпустить ее, чтобы раскидать двух накинувшихся на них молодчиков и проститутку — лицом вылитого мужика, — которая норовила пырнуть их битым стаканом и ухватила Голондрину за шарф. Он вновь нашел ее руку, и чуть ли ни на четвереньках они выбрались в патио, а вслед им под гвалт ругательств и проклятий летели бутылки и оглушительно разбивались о стены.

Незнамо как они перемахнули стену, спрыгнули на крышу сиреневого домика, спустились вниз и стремительно ворвались в спальню через окно. Там они долго лежали: она ничком на покрывале, унимая сумасшедшее, словно у испуганного зверька, биение сердца; он на полу, привалившись спиной к стене, ловя ртом воздух и машинально ощупывая губы; оба не издавали ни звука и гадали, заметил ли отец их отсутствие и слышал ли, как они вернулись.

Немного отдышавшись на полу, Бельо Сандалио потянулся за сигаретой и вдруг с ужасом понял, что трубы при нем нет. Он вспомнил, что, когда на танцплощадке на него навалились гринго и чертова бой-баба, труба выскочила у него из рук, и в сутолоке, стараясь не упустить Голондрину, он не успел подобрать ее.

— Проклятье! — в бешенстве прорычал он. — Придется возвращаться!

Он с решительным видом поднялся и собрался обратно в бордель, но тут сеньорита Голондрина дель Росарио обернулась и, странно глядя на него, молча выпростала из-под себя трубу. Бельо Сандалио остолбенел.

— Ты чудо, — сказал он с улыбкой, бросился к ней, укрыл ее своим телом и долго целовал.

В порыве внезапного желания она толкнула его на спину и уселась верхом. Не замечая слез, бежавших по щекам, она осыпала его лицо быстрыми, влажными, самозабвенными поцелуями. Он на минуту увильнул от нежданного любовного наступления и посмотрел на нее с нежностью.

— Сними хотя бы шляпу, — сказал он. — А то я как будто с Джелли Роллом Мортоном обнимаюсь.

Голондрина дель Росарио только тут вспомнила, в каком она виде, и оба расхохотались, как малые дети. Бельо Сандалио весело встрепенулся и стал ее раздевать, приговаривая, что впервые в жизни снимает с кого-то пиджак, развязывает галстук, расстегивает рубашку и спускает штаны, чтобы заняться любовью. В ней же при воспоминании о том, как на эстраде ее бродячего музыканта лапала проститутка, проснулась самая услужливая из шлюх, живущая, где-то она слышала, в каждой женщине. В ту ночь она любила его, как никогда раньше. Она любила его без партитуры, без страховочной сетки, без подкрепления сил. Любила а-капелла, вразнос, напропалую. «Единственная мера любви — безмерная любовь», — повторяла она про себя, вскрикивая. Она позволила ему приправить себя, словно молочного поросенка, вылизать себя и вылизала его покорно, как бедная заблудшая овечка, напилась обжигающего меда благоговейно и радостно, будто припав к священному граалю, и, попранная, униженная, павшая ниц, горячечно раскрыв все свои цветы, она впустила его в себя, открыла ему заднюю дверь, приняла причастие со всей любовью и доброй волей, на какие способна хрупкая страстная женщина. В конце этой безумной ночи, с первыми лучами рассвета Голондрина дель Росарио, искупленная любовью, свободная от всякой скверны, прекрасная, словно золотая рабыня, отлюбив в последний раз, отворила ему дверь с теми же предосторожностями, что ее отец выпускал из дому вдову субботними вечерами. С штиблетами в руках Бельо Сандалио вышел на улицу в совершенной уверенности, что на веки вечные полюбил эту несравненную женщину.