Фата-моргана любви с оркестром

Его наставницей в любовных подвигах стала вдова, с который он познакомился незадолго до своего побега с цирком. В квартале она была известна под прозвищем «Гитарная жопа». Одна из развратных фантазий любвеобильной матроны состояла в том, чтобы наряжать Бельо Сандалио, тогда еще нежного отрока, бандитом. Повязав лицо платком на манер полумаски, он должен был врываться в дом, незаметно проникать в патио, где она, ничего не подозревая, жарила мясо, и внезапно нападать на нее. Задав ей небольшую взбучку и разодрав наглухо закрытое траурное платье, он бросал на нее негодяйский взгляд — желательно, чтобы глаза наливались кровью, — и ножом ее покойного мужа медленно, очень медленно рассекал одну за другой спицы корсета (зловещий отблеск луны на лезвии ножа доводил ее до первого оргазма). Необузданная, бесстыдная, совсем потерявшая голову веселая вдова просила шептать ей на ухо непристойности, всякие ужасные оскорбления. Особенно она любила, чтобы он звал ее «срамницей». Потом требовалось связать ее и разложить, совершенно голую, как курицу для жарки на углях, — при виде сеточки голубых вен на ее бледно-лунных телесах его слегка подташнивало. Наконец, разоблачившись в два решительных счета, он должен был нацелить на нее Даламбер (вдова называла всякий мужской причиндал именем покойного) и проговорить хрипло и угрожающе: «Ща ты у меня отведать слатенького». И тут же — как писали в криминальной хронике — удовлетворить свои низменные животные инстинкты.

Раскинувшись на полу, толстая, молочно-белая, приторная бабища смаковала длинный ломоть жареного мяса и сообщала, что до настоящего маньяка-насильника он, невинный мальчуган, недотягивает. Но еще несколько уроков — и заиграет получше этой трубы, что он везде за собой таскает. «И резать будет получше кинжала моего Ламберто Мехиаса, упокой, Господи, его душу, вот уж был настоящий мужик, знал, как с чем управляться», — вздыхала вдова.

Так и вышло, что юный Бельо Сандалио, обучившись всему, чему можно было обучиться в постели, отправился странствовать по миру, снабженный премудростью горячих фантазий ненасытной хищницы, которая «зазевайся я на минутку, заглотила бы меня вместе с трубой», — рассказывал он друзьям. «С той поры я люблю свою трубу, а на женщинах играю», — завершал он историю о своем посвящении в тайны любовных баталий, улыбаясь белозубой полярной улыбочкой.

Навесив ту же самодовольную улыбку, совершенно уверенный в успешном исходе переговоров, он пробрался в ту ночь к Даме за Фортепиано чуть раньше, чем обычно. Он нахлобучил американскую шляпу, обмотал вокруг шеи белый шарф и с собой, кроме трубы, прихватил сверток с бордовыми штиблетами и элегантным полосатым костюмом.

Бельо Сандалио просчитался: он и мечтать не смел, что романтичная сеньорита Голондрина дель Росарио чуть ли не сама вызовется участвовать в этой немыслимой авантюре, и ему даже не придется намекать на жениха-боксера. В ту ночь Бельо Сандалио получил запоздалый урок: влюбленная женщина, словно конченый игрок, не моргнув глазом, поставит все, какой бы пропащей ни была карта ее возлюбленного.

Проникнув в спальню, он жарко поцеловал ее. И не дав прочесть стихотворение, за вечер три раза сменившее заглавие, — «Оно называется ‘Мой бродячий ангел’», только и успела выпалить она, — состроил огорченную мину и завел разговор о своей беде. Он только готовился подробно поведать о том, как чудовищно остаться без аккомпаниатора, а она, неразумная, словно сама страсть, сжимая его большие веснушчатые ладони, целуя их, впервые замечая, что мизинцы у ее трубача такие же длинные, как указательные пальцы, уже нежно прошептала, что будет счастлива помочь, если это в ее власти.

— Я только не знаю — как, — удрученно сказала она.

— Зато я знаю! — стремительно, как кот, накинулся он на добычу.

И не спуская с нее внимательного взгляда, от которого у сеньориты Голондрины защекотало внизу живота, он обернул вокруг ее шеи шарф, спрятал ее волосы под шляпу, протянул сверток с мужским костюмом и горячо поцеловал в губы: «Я тебя обожаю до невозможности».

И этого хватило, чтобы сеньорита Голондрина дель Росарио, вдруг сообразив, чего хочет ее любимый, и на миг застыв, словно окаменев перед бездной разочарования, согласилась подвергнуться любому риску, пройти через весь срам, окунуться в любое бесчестье, если дело того потребует.

Это открытое самопожертвование так смутило трубача, что он ощутил легкий укол совести. Он, словно околдованный, смотрел, как она, храня глубокое молчание, переодевается в мужчину: спокойно и сосредоточенно вынимает золотые серьги в форме сердечек, стирает красную помаду, снимает румяна и рисовую пудру с полупрозрачного лица, облачается в белую рубашку и широченный костюм-тройку. Когда она зашнуровала мужские ботинки и убрала волосы под широкополую шляпу, ему показалось, что по бледной щеке сеньориты Голондрины дель Росарио сползла одинокая слеза.