Фата-моргана любви с оркестром

Два дня назад гринго, хозяин борделя, предложил ему играть на этом скромном празднике. Его соотечественники-англичане, пояснил старый козел, хотят развеяться, забыть хоть на одну ночь, в каком медвежьем углу приходится им существовать. Но, кроме трубы, требуется, по крайней мере, пианино. Заплатить обещали по-королевски. За одну ночь он получит, как за три месяца работы в лучшем оркестре или джаз-банде любого города. Он, разумеется, тут же согласился. Заковыка состояла только в том, что местного пианиста, мулата-сифилитика, который всю ночь без перерыва мог наяривать, курить и пить одновременно, угораздило подхватить жуткую лихорадку и слечь, когда к гулянке все уже было готово. Хозяин «Тощего кота» велел ему достать другого пианиста хоть где, хоть как — на попятный идти поздно. Он сходил к маэстро Хакалито, но жеманный учителишка раскланялся, словно в менуэте, и твердо заявил, что и носу не покажет в «отвратительное гнездо разврата». От пианистов других бардаков тоже ничего не удалось добиться: не могли же они вот так запросто покинуть собственные рабочие места, да еще в субботу, да еще ради другого заведения. Хозяева осерчают и чего доброго велят вышибалам вышвырнуть их на улицу. Даже «Руки Орлака»[22], пианист и вышибала в одном лице, работавший в самом гнусном борделе города, послал его к такой-то матери, чтоб он там подавился, собака.

Решительно настроенный ни за что на свете не упустить такую кучу деньжищ, Бельо Сандалио сказал себе: ничего не остается, как только уговорить каким-то образом сеньориту Голондрину дель Росарио. Вначале он подумал так в шутку, но мало-помалу идея завладела им и он уверился, что это и в самом деле единственный выход. И вот, когда у него уже закипали мозги от обдумывания, каким манером, какой хитростью он, циничный любовник, уломает свою дражайшую Даму за Фортепиано, на него, словно с неба, валится дурацкий китайчонок и подсказывает идеальное решение. Ну конечно же, он пустит в ход ревность! Изобразит жертву! Разыграет небитый козырь обманутого мужа! Так у сеньориты, значит, есть жених, а ему и ни полслова, каково?! Теперь он понимает, как коварны и ветрены некоторые особы, лишь теперь он осознает, что все ее нежные слова были лживы. Что даже стихи, которые она шептала ему на ухо после любви, она, быть может, читала уже другому, да и не раз. Как он был слеп, Боже праведный… его бедное израненное сердце… ее лживые клятвы… но она вольна доказать ему свою любовь… Он улыбнулся. Если он хоть что-то смыслит в женском поле, то, в конце концов, дело будет в шляпе — как в тот раз, когда она заговорила про женщин легкого поведения. Только и нужно, что перемахнуть через стену нынче ночью чуть раньше, чем обычно. Сегодня суббота, отца опасаться нечего. Он уже знал — весь город знал, — что по субботам честнейший цирюльник запирается у себя в мастерской с игривой вдовушкой из молочной лавки.

Распрощавшись с трубачом, Йемо Пон направил свои стопы в Рабочий театр. Афиши, должно быть, уже готовы. В этот час улицы Пампа-Уньон дышали спокойствием. Шахтеры до города еще не добрались, проститутки начинали вяло готовиться к предстоящей ночи, бездомные псы вели себя тихо-мирно, ветерок не так пьянил и люди повытаскивали на улицу скамейки и сели смотреть, как играют дети. Всякий несведущий проезжий решил бы, что это степенный, сонный городок. Но он-то знает, что это не так. В своих ежедневных прогулках с афишами на шее он не раз натыкался на доброго мирянина, валявшегося с выпущенными кишками или раной от пули, алевшей, словно гранат, посреди груди. Всего три недели назад он видел средь бела дня прямо на улице, как две толстые проститутки, совершенно голые, норовят исполосовать друг друга бутылочными горлышками. И это при том, что все в один голос твердят: город уже не тот, нет прежнего размаха. Хотел бы он пожить во времена того размаха. Иногда, проснувшись на рассвете, когда мать возвращалась с работы, он слушал, как она рассказывает тем, кого привела, про старое доброе время: тогда буйноголовые обитатели пампы убивали и погибали, как герои сказаний, за один взгляд женщины, а еще подтирались крупными купюрами в уборных баров, и такие же, как его мать, официантки после закрытия аккуратно подбирали эти засранные стопки, хорошенько отстирывали их в корыте и развешивали на прищепках для белья. Он и сам помнил, как однажды, должно быть, в последние годы расцвета — ему едва сровнялось пять, может, шесть, — он в темном углу доходного дома уронил песо, и пьяный шахтер спросил, чего он, узкоглазенький, хнычет, а потом запалил целую десятку, чтобы помочь ему найти один жалкий песо.