Фата-моргана любви с оркестром

Она пощупала у пациентки пульс, торжественно объявила, что дело идет на лад, попросила вскипятить воду и свернуть шею самой жирной курице в курятнике. «Роженицу нужно подкрепить питательным бульоном», — сказала она. И слегка загадочно добавила своим хитрым голоском, чтобы помогающие ей соседки не забыли припрятать несколько перьев от этой курицы. Сразу же после она принялась закупоривать все бреши и щели в комнате, поучая, что ничто так не вредит больному, как плохой воздух, и что вот это уж каждый должен знать, как «Отче наш». Вскоре все было готово. Когда подошло время, всего несколько движений умудренной опытом повитухи понадобилось, чтобы плач младенца разнесся по всему доходному дому.

— Мальчик-ангелочек! — объявила повитуха.

Она перевязала «жизнюшку» новорожденному, а потом собственноручно сожгла, искрошила в пыль пару перьев зарезанной курицы и присыпала пупочек.

— Лучше всего подсушивает! — изрекла она.

Наконец она повязала волосы шелковым платком и впустила мужа. «Если друзья желают, пусть войдут, — разрешила она. — Но только на минуту». Потом она попросила мате, скрутила себе папироску, уселась рядом с бледной родильницей и пустилась рассуждать с ней о делах человеческих и божеских.

Через некоторое время она заметила, что Канталисио дель Кармен, поагукавшись с ребенком, принялся бесцельно бродить по комнате и исподтишка переглядываться с приятелями, заговорщически подмигнула вышивальщице и сказала, что, если муж хочет обмыть сыночка, пусть отправляется спокойно, а она тут с ними посидит.

— Вижу, трубы-то уже горят, — сказала она.

— Надобно следить за тем, как наш ангелок спит, — сказал Канталисио дель Кармен, глядя овечьими глазами на новорожденного. — Хотя я надеюсь, Индианочка ниспошлет чудо[18], охранит моего сыночка на долгие годы.

Затем, обращаясь к Канделарио Пересу, который, погрузившись в себя, стоял у бесовских масок, барабанщик рассказал, что первого сына назвал Габриель, второго — Мигель, а третьего, вот этого, собирался назвать Рафаэль. Но теперь засомневался, а нет ли связи между всеми этими архангельскими именами и тем, что малыши так рано отправлялись на небеса. Теперь, вместо Рафаэля, он хочет выбрать имя земное, как у человека, много лет прожившего, и, само собой, приходящегося ему, Канталисио дель Кармену, другом.

— Я желал бы окрестить его Канделарио, — заключил он. — И чтобы вы, дон Канделарио, были его крестным отцом.

Растроганный до слез ветеран только и смог, что молча кивнуть.

Чтобы немного разрядить обстановку слезливости, начавшую уже запруживать комнату, Бельо Сандалио посоветовал вышивальщице благодарить Бога, что муж не вздумал назвать ребенка в честь присутствующего здесь господина тарелочника. Все расхохотались, а вышивальщица, знавшая о личной драме тарелочника, слабо улыбнулась с сочувствием.

Повод был исключительный, и друзья выпили в ту ночь больше, чем во все предыдущие. Жан Матурана надрался быстрее всех и, подтверждая склонность пустить слезу, рыдал, как никогда, о грудях своей любимой продавщицы. В одном притоне он вдруг возненавидел компанию типов в пончо, мрачно игравших в кости за угловым столом. Пошатываясь над разбойничьего вида понченосцами, он заплетающимся языком орал, что его крестили Баклажаном, а если какого сукина сына не устраивает, пусть идет говно жрать со стервятниками за холмы.

Хозяин заведения подошел к музыкантам и тихо посоветовал унять товарища.

— Эти ребята «и при конфетах, и при хрящиках», — сказал он.

— В смысле? — захлопал глазками Тирсо Агилар.

— В смысле, и при ножах, и при револьверах, — опередил хозяина с ответом Бельо Сандалио, встал и утянул за жабры скандалиста-тарелочника.

Горнист, в свою очередь, окунувшись с головой в водоворот порока, пил меньше всех, зато больше всех танцевал и подкатывал к дамам. Не прошло и трех часов, как он успел поклясться в вечной любви и попросить руки и сердца у четырех размалеванных, словно апачи, проституток из четырех разных борделей. Канделарио Перес, как никогда благодушный, всю ночь пил за здоровье крестника «гренадеровку», то бишь горькую, и, обнимаясь с кумом Канталисио, слюняво втолковывал тому, что его тезонька ни под каким видом не превратится в полудурка из тех, что идут по жизни, полагая, что каша с неба валится, не бывать такому.

Трубач же, у которого от мыслей о сеньорите Голондрине дель Росарио вскипал пах (вечером он не смог встретить ее у синематографа), в четырех кабаках успел сыграть, взобравшись на стол, прежде чем они докатились до «Тощего кота». Там он, как всегда, после первой исчез за дверью с серебристой звездочкой.

На рассвете, когда Бельо Сандалио уже вернулся из своего любовного марш-броска, в зал вошел человек и кинулся к нему, будто к вновь обретенному родственнику. Это был Франсиско Регаладо. Трубач пригласил его за столик и представил друзьям как самого храброго и героического из торговцев прежней пампы. «Кожа у этого субчика суше подошвы», — тихонько заметил Жан Матурана. После чего тот пригласил их отведать бычьей крови у него на бойне.